Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [120]

.

Опустошение памяти в «текучей» символической экономии позднего социализма и превращение прошлого в массовые движения за сохранение эфемерных, идеологически сконструированных ценностей коллективной идентичности – это своеобразная форма вызова по отношению к изжившим себя принципам официальной исторической науки. На исходе социализма именно память стала лозунгом перемен, тогда как материальный эквивалент памяти, культурно-историческое наследие, стал объектом борьбы между потенциальными наследниками социалистической культуры за новую, на иных основаниях и иными субъектами реапроприацию прошлого. В этом противостоянии на демократическом фланге память была репрезентирована обществом либеральной интеллигенции «Мемориал», на националистическом – радикальными русскими шовинистами из общества «Память». И та и другая память, занимая антагонистические друг другу крайние фланги, формировалась в оппозиции к официальной доктрине истории.

Именно со складыванием патриотического культурно-исторического движения в середине 1960-х годов, по-видимому, и следует связывать окончательное утверждение самого понятия культурного наследия как собирательного названия для всего комплекса патримониальных эмоций, принципов, объектов, дискурсов и практик коллективной идентичности, комплекса материальных и символических меток принадлежности «своему»: патриотические чувства почитания своей истории, своей земли, своего края, своего языка; служения своему народу, Отечеству; своей Родине[592]. Драмы коллективной идентичности активно обсуждались советской интеллигенцией позднего социализма; патримониальные аффекты «своего» манифестировались в массовых исторических и краеведческих движениях, в инициативах самоорганизованных туристов, следопытов и походников, постепенно принимавших форму если не индустрии, то организованного, хоть и «ненавязчивого» сервиса. Эта риторика «своего» – то есть такого, что мне не принадлежит, но чему принадлежу я сам, частью чего я сам являюсь; такого, что не присвоено мной, но, наоборот, как бы присвоило меня[593], – воплощает себя в практике спасения, охраны и культивирования вещей, которые были заведомо «ничейными», res nulla.

На заре советской системы охраны культурных памятников, в условиях революционного передела имущества, вопросы собственности носили не отвлеченно-метафорический, но абсолютно конкретный юридический характер. Вещи, составившие этот фонд, все были вначале реквизированы революционным насилием, то есть составляли огромный объем бесхозяйной собственности, «собственности без собственника». Икона или церковное здание, спасенные экспертами и зачисленные Наркомпросом по категории культурно-исторического памятника, попав в руки исследователя, историка и реставратора, были, по существу, «ничьими», «бесхозяйными вещами», res nulla римского еще права, согласно которому нашедший такую вещь – например дичь или растения в природе, клад в земле или что-то, от чего «отказался владелец», – мог присвоить ее посредством акта «оккупации»[594]. Как «ничья вещь», старинная икона, оказавшаяся в руках наркомпросовского реставратора, с таким же успехом могла быть обнаружена зарытой в кладе или найдена в природе, подобно коряге, выброшенной прибоем на берег моря. Не будучи заведомо никем не востребованы, поскольку собственники были репрессированы, а собственность так или иначе изъята и в целом запрещена, они представляли собой что-то вроде модернистских «найденных объектов», objets trouvés. «Находка» – одно из ключевых слов в дискурсе ранней советской реставрации с ее духом золотой лихорадки в Клондайке: не случайно и первые реставрационные проекты под эгидой советской власти были организованы в форме экспедиций в монастыри, которые (экспедиции) переживались как приключения и описывались в духе подвигов пионеров – покорителей дикой природы и открывателей сокровищ. Так разоренные монастыри стали сокровищницами для историка-модерниста, эстетизатора «найденных объектов».

Оказавшись «найденными» благодаря политическим репрессиям, церковная живопись и архитектура представляли собой практически неограниченное поле для модернистского художественного эксперимента, каковым многие проекты реставрации на деле и были, несмотря на риторику исторической точности, пунктуальное, даже в самые драматические годы первых пореволюционных реставрационных экспедиций, соблюдение требований научного обоснования, тщательное протоколирование и документирование каждой операции расчистки и атрибуции и ревнивое наблюдение со стороны конкурентов.

При этом на раннем этапе расчистка икон и религиозных сооружений, видимо, все-таки сопровождалась ощущением, что наркомпросовская реставрация, несмотря на полученный мандат, распоряжается не своей собственностью. В многократно рассказанной Грабарем и его сподвижниками легенде о чудесной находке подлинников работы Рублева в Звенигороде (впрочем, в последнее время снова поставленной под сомнение[595]) всегда присутствует указание на то, что иконы были обнаружены бесхозными в дровяном сарае, то есть, следовательно, были списаны за ветхостью и уже не являлись святынями с формальной точки зрения. Тогда же, в 1918 году, на пике этой кампании энтузиаст реставрации и первооткрыватель древнерусской иконы как арт-исторического объекта Павел Муратов отказался участвовать в расчистке чудотворных икон, очевидно признавая за сообществом верующих права символической собственности, далеко превосходящие интересы исторического знания и эстетическое чувство. Тем не менее революционный вандализм и реквизиции, закрытия монастырей и разрушения церквей, затем сталинская индустриализация и коллективизация, городские реконструкции 1930-х годов, катастрофических масштабов деструкция, принесенная войной, когда исторические места почти сплошь покрылись руинами, – все это усугубило состояние «ничейности» вещей как «собственности без собственников» и предоставило еще большую свободу модернистскому воображению и историческим спекуляциям историка-реставратора, ученого, художника и идеолога в одном лице.