Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [118]

В качестве примера правильной стратегии Колхас приводил некую американскую корпорацию, которая поразила его (видимо, в стиле корпоративного дизайна и архитектуры) системным характером манипуляций над аурой, тем, как ее разрабатывают исторически и как эксплуатируют ее эффекты, как наращивают ее магическое излучение в целях эффективного брендинга. Именно такую стратегию Колхас предлагал и музею: наращивать ауру с целью оптимизации символического капитала[586].

Важно отметить, что «выгодоприобретателем» от описанного здесь обогащения является, конечно, не материальный артефакт, а сообщество символического потребления, которое признает в обработанном таким образом объекте новую ценность и тем самым повышает свой статус в качестве субъекта, обладателя и распорядителя духовного богатства. И опять, невозможно не признать в этой теории обогащения неустранимое сходство с логикой материального и символического обогащения младшего сына мельника усилиями Кота в сапогах, – история, которую уже приходилось упоминать выше. Однако Болтански и Эскерр рассматривают свою модель в качестве инновации постиндустриального общества, «когнитивного капитализма» и характерного для него снятого противоречия между материальным и идеальным (материальным и символическим, базисом и надстройкой). Такое состояние объекта не то что не различает, но объединяет и то и другое в единый план имманентности, поскольку эффект обогащения достигается только в совокупности артефакта с его нарративной аурой; по отдельности они такой символической отдачи не дают. В этой способности производить добавочную стоимость в результате обогащения непроизводительным, не измеряемым ни затраченным временем, ни количеством полученной продукции трудом эпоха «когнитивного капитализма» отличается от индустриальной эпохи, а ценность, которая приписывается на основании конвенции в процессе обмена – от стоимости, которую закладывает в планирование централизованный орган распределения, основываясь на собственных представлениях о потребностях и удовлетворении.

На утверждения, заявляющие об открытии чего-то такого, чего раньше никогда не было, обычно следуют критические комментарии, утверждающие, что «в других местах все по-другому» и/или что «на самом деле так было всегда». Не вдаваясь в сложности экономики конвенций при когнитивном капитализме и не оспаривая, что реалии французского общества развитого капитализма нельзя прямо переносить на социалистическое общество периода застоя, все же нельзя не отметить, что задолго до наступления «когнитивного поворота» уже в культурной политике большевиков наблюдался процесс, подобный «обогащению», несмотря на полное отсутствие для этого экономических условий. Радикальная критика преданных большевиков клеймила такие процессы, как феномен термидора. Я уже разбирала эту форму вмешательства «термидорианцев» – историков искусства и организаторов культурной политики – в реквизиционные кампании большевиков против имущих классов и церкви. Переопределив религиозную реликвию в качестве шедевра средневекового искусства, полезного в деле просвещения масс, а старинное полотно из частной коллекции – в качестве товара, привлекательного на международном рынке, авторитетный доверенный специалист Игорь Грабарь добивался повышения ценности артефакта в глазах начальства, ранее видевшего, например, в иконном окладе лишь источник для выковыривания камней и материал для переплавки. «Обогащая» вещь повествованием и повышая его оценку за счет экспертного мнения, Грабарь тем самым спасал артефакт от роковых последствий революционного иконоклазма и создавал систему для охраны его уже в качестве памятника, то есть объекта государственного значения.

Противники Грабаря справа отрицали подобные стратегии как кощунственные, противники слева, как уже говорилось, обвиняли в термидорианстве, а также в коррупции и двурушничестве, сторонники же – поддерживали, видя в них охранительное и спасительное компромиссное решение. Собственно, ранней формой того, что французские социологи назвали «обогащением», как раз и можно считать такого рода «сохранение» и «спасение». При этом практиковалось такое «обогащение» культурной собственностью под сенью режима, поставившего целью уничтожение всякой собственности вообще и даже памяти о ней, о ее происхождении, ценности и о ее собственниках. Под эгидой Наркомпроса на институциональном уровне и в среде оценочных экспертных суждений осуществлялась реабилитация значимых, но идеологически запретных вещей, их символическая реставрация в качестве допущенных в обращение объектов. Так, икона, храм, живописное полотно из частного собрания или иного рода реликвия как бы прокладывалась форсирующими дискурсивными элементами – историческими, эстетическими, педагогическими, просветительными нарративами – и вещь как будто возрождалась к жизни, теперь уже как мнимое подобие самой себя и уже совсем в иной природе.

Поскольку об обогащении в ситуации военного коммунизма говорить сложно, уместно было бы сравнить такого рода реставрацию с другим промышленным процессом – облагораживания, то есть специальной обработкой сырья, которая делает материал более пригодным для применения в дальнейшем (в данном случае – символическом) производстве. Более того, в категории ценных памятников, облагороженных приемлемой для режима наррацией и аурой, попадала ничтожная доля артефактов при подавляющем преобладании дикого разрушения сталинских пятилеток, войны, хрущевской борьбы с религией, благоустройства городов при Брежневе и пр., так что со временем, в стадии позднего социализма с его культом «образа», «облика» и пр., наррация и аура стали накладываться на уже совсем откровенный новодел: исторической материальности практически не оставалось, тогда как для решения задач воспитания и досуга было достаточно «идеального», то есть образов – изображений объектов наследия и соответствующих повествований.