Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [119]

Шрифт
Интервал

Если в этом процессе спасения и сохранения можно видеть момент выгоды, то бенефициаром в первую очередь является, конечно, историк искусства. Мне кажется, мы еще не в полной мере представляем себе, насколько разрушительные битвы и социальные катаклизмы ХХ века послужили обогащению и усложнению наших знаний об истории искусства и какого размаха демократизация в потреблении эстетических и исторических сокровищ наступила как косвенное их, этих катаклизмов, следствие. Подобно стервятникам, историки искусства приходят по следам войн и революций, копаются в руинах и бесхозяйных коллекциях, перемещают и хранят вещи в секретных хранилищах, каталогизируют, изучают и описывают, облагораживают и обогащают новыми открытиями и сведениями и тем самым спасают и сохраняют бесценные сокровища, при этом переписывая провенанс, «анонимизируя» и «паспортизируя», то есть бюрократически упорядочивая историю вещей и вычеркивая из анналов их прежних собственников, а иногда возвращают обществу в качестве всеобщего достояния, но уже совсем в новом качестве и юридическом статусе.

Деревянная архитектура Севера, а в послевоенный период особенно Кижи, стала удобным и желанным объектом для такого рода операций. История эксплуатации деревянных церквей в качестве символов наследия была долгой и драматичной. Их обнаружили и популяризировали в качестве исконно русского Возрождения модернисты-мирискусники; их обмеряли и описывали церковные консерваторы до революции и спасали советские архитекторы в 1920–1930-е годы; затем снова спасали, изучали и консервировали финские военные – историки искусства во время оккупации Карелии; вновь обмеряли и обследовали московские архитекторы в конце 1940-х; а в 1970-е годы Преображенский собор – «жемчужина северной архитектуры» – был отреставрирован в ходе колоссального проекта по «восстановлению оптимального облика» адептом народного зодчества академиком А. В. Ополовниковым, после чего собор стал и до сих пор остается объектом целой серии реставраций, каждая из которых предназначена для минимизации вреда, нанесенного предыдущей[587]. За это время Кижи превратились не только в популярное предприятие культурной индустрии (на советском языке – «воспитания и досуга»), но и в место активного гражданского движения, которое уже несколько десятилетий объединяет волонтеров – защитников экологии и культуры[588].

При прямом участии реставрации такие акции спасения, сохранения и последующего культивирования революционизируют биографии вещей, когда своим экспертным вмешательством в жизнь артефакта специалист фактически институирует ту же самую вещь как совершенно новый объект с новой, начатой с иного нуля, историей и с новой идентичностью. Уже в постсоветское время владельцы жилплощади и защитники исторических сооружений в Москве прибегали к подобной стратегии обогащения-облагораживания, выискивая в архивах сведения о посещении того или иного дома тем или иным историческим лицом и тем самым защищая здание или всю территорию от сноса и коммерческой застройки. История спасения шедевра всегда полна перипетий и волнует массового читателя[589]. При этом факт спасения и сохранения остается неопровержимым; в реставрации нет лицемерия, но есть свой метод, своя логика и экономия: в обмен на продолжение жизни вещь должна забыть, кто она, что она и откуда.

Поздний социализм возрождал свое прошлое в форме подражания подражанию, как симулякр симулякра: путем «воссоздания оптимального облика», «образа», «вида», «души города», «небесной линии» и пр., материализуя в воссозданных артефактах образы, полностью соответствовавшие изображениям этих артефактов из школьных учебников и с туристических открыток. Так возникло после смерти Сталина (понимаемой широко, в контексте общественных реформ и технического прогресса) что-то подобное повороту в ойкономии от сталинской «жесткой» стоимости к обобщенно понимаемой «ценности», «жидким», или «текучим», ценностям «идеального». На языке публицистов и идеологических работников они именовались «духовными» и подразумевали когнитивное, по существу, образование из нарративов, фигур и символов, образов, аффектов и конвенций, связанных в то же время с теми же объектами материальной культуры, которые в свое время спасла, сохранила, возродила та же сталинская культура – пусть не в самом своем громком изводе, не в самой массовой продукции, но в более софистицированной редакции (для) культурной элиты. Все с теми же иконами, церквами или полотнами русских передвижников теперь связывались ценности культурного досуга и патриотического воспитания, коллективные переживания патриотических эмоций, дискурсы и практики культа Родины, любви к малой родине, знания и изучения родного края, родной истории и пр.[590]

О «своем» и «ничьем»: res nullia, символическая собственность и наследие как идеология

В советской символической системе само понятие культурного наследия утвердилось и институционализировалось уже в сумерках социалистической экономики, когда распределение по принципу централизованного удовлетворения потребностей сменилось некоторыми послаблениями в смысле самоорганизации и самоудовлетворения граждан, а вместе с тем на смену командной экономике, основанной на стоимости, пришли элементы экономики снизу, не всегда легальной и основанной на дифференциации, на простейших категориях экономического обмена вроде качества и спроса и в целом на системе относительно явных или подразумеваемых и понятных на практике условностей, социально признанных конвенций и дистинкций («различений» Бурдье) в отношении того, что составляет или не составляет ценность. Из такого рода дистинкций, связанных с патримониальными настроениями, из относительной свободы в выборе таких конвенций и из относительной свободы самоорганизации в позднем Советском Союзе складывалось, в частности, под присмотром ЦК ВЛКСМ молодежное движение реставраторов, впоследствии реорганизованное во Всесоюзное добровольное общество охраны памятников (ВООПИиК) и давшее толчок развитию движения русских националистов, поначалу также вдохновившихся идеями охраны и спасения русской старины и практиками организованной любительской реставрации


Рекомендуем почитать
Мир чеченцев. XIX век

В монографии впервые представлено всеобъемлющее обозрение жизни чеченцев во второй половине XIX столетия, во всех ее проявлениях. Становление мирной жизни чеченцев после завершения кровопролитной Кавказской войны актуально в настоящее время как никогда ранее. В книге показан внутренний мир чеченского народа: от домашнего уклада и спорта до высших проявлений духовного развития нации. Представлен взгляд чеченцев на внешний мир, отношения с соседними народами, властью, государствами (Имаматом Шамиля, Российской Империей, Османской Портой). Исследование основано на широком круге источников и научных материалов, которые насчитывают более 1500 единиц. Книга предназначена для широкого круга читателей.


В пучине бренного мира. Японское искусство и его коллекционер Сергей Китаев

В конце XIX века европейское искусство обратило свой взгляд на восток и стало активно интересоваться эстетикой японской гравюры. Одним из первых, кто стал коллекционировать гравюры укиё-э в России, стал Сергей Китаев, военный моряк и художник-любитель. Ему удалось собрать крупнейшую в стране – а одно время считалось, что и в Европе – коллекцию японского искусства. Через несколько лет после Октябрьской революции 1917 года коллекция попала в Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина и никогда полностью не исследовалась и не выставлялась.


Провинциализируя Европу

В своей книге, ставшей частью канонического списка литературы по постколониальной теории, Дипеш Чакрабарти отрицает саму возможность любого канона. Он предлагает критику европоцентризма с позиций, которые многим покажутся европоцентричными. Чакрабарти подчеркивает, что разговор как об освобождении от господства капитала, так и о борьбе за расовое и тендерное равноправие, возможен только с позиций историцизма. Такой взгляд на историю – наследие Просвещения, и от него нельзя отказаться, не отбросив самой идеи социального прогресса.


Тысячеликая мать. Этюды о матрилинейности и женских образах в мифологии

В настоящей монографии представлен ряд очерков, связанных общей идеей культурной диффузии ранних форм земледелия и животноводства, социальной организации и идеологии. Книга основана на обширных этнографических, археологических, фольклорных и лингвистических материалах. Используются также данные молекулярной генетики и палеоантропологии. Теоретическая позиция автора и способы его рассуждений весьма оригинальны, а изложение отличается живостью, прямотой и доходчивостью. Книга будет интересна как специалистам – антропологам, этнологам, историкам, фольклористам и лингвистам, так и широкому кругу читателей, интересующихся древнейшим прошлым человечества и культурой бесписьменных, безгосударственных обществ.


Гоголь и географическое воображение романтизма

В 1831 году состоялась первая публикация статьи Н. В. Гоголя «Несколько мыслей о преподавании детям географии». Поднятая в ней тема много значила для автора «Мертвых душ» – известно, что он задумывал написать целую книгу о географии России. Подробные географические описания, выдержанные в духе научных трудов первой половины XIX века, встречаются и в художественных произведениях Гоголя. Именно на годы жизни писателя пришлось зарождение географии как науки, причем она подпитывалась идеями немецкого романтизма, а ее методология строилась по образцам художественного пейзажа.


Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.