Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [105]
В самом своем существе новый человек сопротивляется стоянию или кружению на месте. Это бытие, охваченное непреодолимой силой движения – не «куда», а «откуда»: «отсюда» и «куда-нибудь» – без оглядки, без остановки и без возврата. Квинтэссенция этой центробежной динамики – счастливая советская женщина, которая не выносит, когда вещи движутся по кругу, как джазовая музыка и толпа танцующих фокстрот. Вращается то, «откуда выйти нельзя», как «тоска в костяной и круглой голове». А вот ветви дерева растут «прямо вверх и в стороны, никуда не закругляясь и не возвращаясь назад». Движение по кругу не имеет конца, зато дерево кончается, причем «…резко и сразу, – там, где ему не хватило сил и средств расти выше. Москва глядела на это дерево и говорила себе: „Это я, как хорошо! Сейчас уйду отсюда навсегда“»[495].
«Уход навсегда», отказ от повторения и воспроизведения опыта прошлого лежит в основе антропологии социалистического человека Платонова: это человек «безвозвратный», обитатель мира, который не ложно, но «действительно бесконечен, и концы его не сойдутся нигде»[496]. Ту же бесповоротность, с которой Москва Честнова устремляется к социализму, Платонов видит и в своих журналистских поездках, встречая людей на пересылках и в эвакуации, нищих, бездомных, баб, отвыкших рожать, и детей, привыкших «есть мало». Это строители передовых строек социализма, узники его лагерей и депортаций, люди, все время уходящие за горизонт, постоянно отодвигающие фронтир; они приходят туда, где их ничто не ждет, и уходят, не оглядываясь и не оставляя после себя ничего; для них бытие как случайный ночлег: «Россия всюду ‹…› Домишки непрочные, вроде временных, – отсюда, дескать, еще дальше пойдем. Куда только? Все равно. Выспимся и пойдем»[497]. Новое овладение пространством, новая колонизация Евразии под давлением сил социализма, войны, репрессий и нищеты. Вместе с повторением такой человек отрицает и историю, поскольку никогда не оглядывается назад.
Товарищ Платонова по литературной борьбе ортодоксальный марксист Михаил Лифшиц описал этот запрет в сталинском режиме оглядываться и его результат: жизнь в непрекращающемся настоящем, в «вечном сегодня»:
До 1953 года мы жили в вечном сегодня. Оно началось с Октября, и если происходили какие-нибудь изменения, нам хорошо известные, мы их не сознавали как границы истории. Для этого были не только внутренние основания, в значительной степени иллюзорные. За этим вечным сегодня стояли грозные силы, которые не допускали мысли о том, что сегодня может иметь свою историю, что вчера оно могло быть в чем-то несовершенным, исторически относительным и вообще не равным самому себе. Ведь при таком допущении можно было найти в себе какие-нибудь критические доводы и по отношению к более конкретному и реальному сегодняшнему дню. Поэтому нужно было иметь плохую память. Резкие изменения курса жизни стирали одно другое, ложились одно поверх другого как записи на магнитной пленке, а пленка оставалась одной и той же. Внешность была такова, как будто все от века было одинаково и малейшие попытки внести какую-нибудь конкретность в это непрерывное присутствие, presence, казалось, режут слух.
После 1953 года у нас появился интерес к собственной истории и, самое главное, появилась возможность ею заниматься[498].
Кризисные 1940-е и послевоенное начало 1950-х годов отмечены признаками конца сталинского СССР как экономической и идеологической вселенной, конца сталинского социализма[499]. Вся страна в рабочих коллективах, университетских аудиториях и школах еще зубрит его работы по языкознанию и политэкономии, но они, в отличие от сталинских довоенных интервенций, уже оставляют по себе впечатление утраты реальности. В этой теологии логос еще какое-то время действует, но бог уже давно умер. Смерть Сталина, произведя немыслимой силы потрясение в населении едва ли не половины планеты, не стала, как ни странно, событием в официальной репрезентации, и даже грандиозный проект документального кино, заготовленный как выражение общесоюзной и планетарной скорби по вождю, уже полностью законченный, был сразу после его похорон положен на полку и не демонстрировался никогда[500].
Однако ортодоксальный марксист Лифшиц, который провел жизнь в идеологических «дискуссиях» и сам активно поучаствовал в чистках, заблуждается, полагая, что беспамятность и безысторичность социалистического общества есть результат одного только несправедливого запрета, политической ошибки, которую можно исправить другим запретом. Платонов обладал большей зоркостью. Его счастливая женщина Москва Честнова относится к жизни по-честному: она не хочет от жизни никакой прибавочной стоимости, никаких заслуг или наград за честный труд; она не хочет излишков ресурсов в виде прошлого для себя и не оставит после себя ни наследства, ни наследия; наоборот, она хочет «изжить тайну своего существования» до последней капли, как чистую временную полезность, а когда эта полезность будет исчерпана – уйти без остатка и без промедления, «потухнуть вовремя лампой над чужим поцелуем»[501]. Именно Платонов понял антропологическое состояние социалистического человека как политэкономию и тем самым оказался более проницательным марксистом, чем ортодоксальный марксист Лифшиц. Отношение Москвы Честновой со временем, ее антиисторическое существование в истории для Платонова не политическая игра идеологической надстройки, но базовый человеческий феномен, фактор политэкономии социализма.
