Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [104]

Мелодрама в теории Питера Брукса расцветает на развалинах трагедии, падшей в буржуазной стихии Французской революции. В ее манихейском мире вся сложность мироздания сведена к борьбе добра и зла, и добро неизменно побеждает зло. Мелодрама Михаила Богина оканчивается не победой «светлого» над «темным», но глубоким кризисом «светлого» перед лицом безразличия, равно беспамятного независимо от того, запечатлено ли это равнодушие в футуристических проектах социальной архитектуры будущего или в криптах (фальшивых погребениях) с их псевдоклассическими формами и фальшивыми лозунгами, с полной анонимностью тех, кто там то ли лежит, то ли не лежит, всех этих сотен тысяч бесследно и безвестно пропавших. Трагедия оборвалась на полуслове, заваленная тяжестью мелодраматической монументальной мемориализации на Пискаревке. Тем, кто отказывается забывать, остается собственными усилиями достраивать воображаемое, воссоздавать исчезнувшее до существующего, лакунарное – до не тронутого ни временем, ни людьми. Для чего и подбираются, собираются в кучку отколотые пяточки и ручки, выуживаются из мусорных куч и встраиваются в грандиозный мемориальный новодел, имеющий явить собой апофеоз народного духа. Пяточки и ручки при этом не особенно и нужны – апофеоз легко обойдется и без них, – но они единственные выступают свидетелями, и именно как свидетели они должны быть спасены и сохранены любой ценой. То есть, возвращаясь к критике со стороны профессионалов, в воссозданном чуде реставрации все-таки есть что-то подлинное, и даже очень подлинное – хотя и не вполне аутентичное.

Мелодраме не свойственна трагическая поза сопротивления, но в этих новых обстоятельствах она начинает светиться чуть заметным отсветом искупления и избавления, мерцать обещанием справедливого суда. Как невозможное (с точки зрения трагедии) счастье в любви, так и невозможное (с точки зрения политического здравого смысла) справедливое воздаяние мученикам истории оказывается не таким уж невозможным. Возможно, слезы нашей Гали в последнем кадре мелодрамы – это слезы надежды и освобождения. Мы идем на встречу с прошлым, как на свидание с возлюбленным (возлюбленной), как будто заранее уговорившись, в ожидании счастья и избавления от несвободы неотплаченной несправедливости. Ибо такое прошлое – это «о любви»:

…в том, как мы воображаем себе счастье, непременно присутствует идея искупления. С представлениями о прошлом, которое история выбрала своим делом, все обстоит точно так же. Прошлое несет с собой тайный знак, который отсылает к искуплению. […М]ежду нашим поколением и поколениями прошлого заключен тайный уговор. Значит, нашего появления на Земле ожидали. Значит нам, так же, как и всякому роду до нас, сообщена некая слабая мессианская сила, на которую предъявляет свои права прошлое. По притязаниям прошлого нельзя расплатиться задешево. ‹…› Летописец, повествующий о событиях, не разделяя их на великие и малые, отдает тем самым дань истине, согласно которой ничто из единожды происшедшего не может считаться потерянным для истории[492].

Geschichte – от глагола geschehen, «случаться, происходить»; а geschehen, в свою очередь, – от совсем древнего глагола, который означал что-то вроде «нестись, стремительно проноситься, бежать; случаться внезапно»[493]. Русское же прошлое не спешит; оно тянется и медлит; оно мелет нас неторопливо, но тщательно, в мелкую пыль. Прошлое – это то, что прошло, прошло по мне, оставив свой след во мне, на мне. Мое отношение к этому следу во мне и на мне – мое осознание оставленного на моем бытии отпечатка прошлого – есть мой исторический опыт, недоступный для обобщения и учета никакими моделями действия, никакими историческими законами и никакими статистическими таблицами.

И тем не менее есть и некоторая надежда для всех. Слабым мессианическим свечением светится лицо плачущей Гали, на фотографиях светится лицо Лилии Швецкой – старушки в смешной шляпке, так похожей на ее собственные произведения, на эти шаловливые женские головки, воссозданные ее руками и ее фантазией и украсившие собой – вернее, заткнувшие собой – дыры в золотом карнизе в интерьере Екатерининского дворца. Слабое это сияние как будто сливается с общим полыханием имперской позолоты. Но в этом общем апофеозе особым, неверным светом светится и слабое присутствие свободы в выборе и действии, свободы человека, идущего на встречу с судьбой и с историей, как на тайное свидание: с надеждой на справедливость для прошлого, на избавление для будущего и с мечтой о любви – навсегда.

10. Патримониальный синдром в садах и парках позднего социализма

О «вечном сегодня» сталинского субъекта, или Прошлое как экономическая проблема социализма в СССР

Знаменитый тезис Маркса о том, что традиции всех мертвых поколений довлеют революции, подобно кошмару повторения, русская революция подтвердила словами и поступками своего субъекта – героини неоконченного романа Андрея Платонова «Счастливая Москва». Всеми силами Москва Честнова стремится вырваться из цикла воспроизведения одного и того же,

вырваться ‹…› из круглого шара головы, где катились мысли по давно проложенным путям, из сумки сердца, где старые чувства бились, как пойманные, не впуская ничего нового, не теряя привычного…