Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [102]
Эсхатологическое видение ‹…› не возвещает о завершении истории в бытии, понятом как тотальность, – оно вступает в отношение с бесконечностью бытия, преодолевающего тотальность ‹…› свидетельствует ‹…› о возможности значения вне каких бы то ни было обстоятельств[481].
Здесь Левинас подсказывает нам новое значение лакуны. Не лакуна оккупирует и располагается внутри истории, но, наоборот, история есть тотальность, которая располагается в окружении бесконечной пустоты, той безграничной лакуны, содержание которой не двусмысленно, как это утверждал Бранди, но абсолютно ничем не ограничено в своей многосмысленности; где любые основания готовы к постижению, где можно с равной полнотой делать суждения обо всех мгновениях без исключения и где значения существуют вне зависимости от обстоятельств. Лакуна – то есть не полнота памяти, но полнота незабвения именно в этом новом смысле, в смысле полной открытости – это пространство абсолютного beyond, пространство полноты и целостности, там, где осуществляется «духовное restitutio in integrum, которое ведет к бессмертию»[482].
О мелодраме реставрации
Разглядывая глиняные головки ангелов и женские фигуры, воссозданные Лилией Швецкой в качестве форм для деревянного декора парадного зала, трудно отделаться от ощущения, что по своему стилю игривой и изысканной рокальной фантазийности они неуловимо родственны той сувенирной продукции, которой торгуют тут же за стенами дворца и на каждом туристическом базаре в городе. Китч – демократическая эстетика вторичного, неподлинного, массового продукта индустриального производства для бедного нетребовательного потребителя, дешевое воспроизведение с образца высокой культуры. В поле разнонаправленных и разнообразных сил деструкции китч обретает силу спасительной человечности. С точки зрения модернистской эстетики, это «эстетическая форма лжи», само понятие которого «концентрируется вокруг вопросов имитации, подделки, фальсификации, всего того, что можно назвать эстетикой обмана и самообмана»[483]. Именно в этом уличает реставраторов «воссоздания» академический ученый Юрий Бобров: позолоченный ангел в декоре парадного зала – свидетельство именно такой эстетики «обмана и самообмана»; более того, ради него оказалась уничтоженной аутентичная позолота, сохранившаяся на целых 60 процентов. Китч отвергается взыскательным вкусом в качестве антиэстетики как мусор и дурная имитация, как нечто нечистое, продукт смешения и гибридизации. Но вместе с тем, а может быть именно поэтому, китч составляет самое неуловимое из всех «пяти лиц модерности»: «одна из самых непонятных и изменчивых категорий современного искусства»[484]. Это во всех отношениях химера, компромисс, нагромождение несовместимого и загадка в одно и то же время, явление из области тех, что так явственно прочувствовал и осознал как знак своего времени, воплотив в материале, Виолле-ле-Дюк. Китч неуловим исторически и эстетически, но человечен по характеру; это продукт модерности, как и его, китча, поклонник – «рассеянный» субъект Нового времени. Для психоаналитика китч со своей сентиментальностью имеет не только психологическое, но отчетливо историческое объяснение. «Сентиментальность – это надстройка над брутальностью», – сказал Карл Юнг, неожиданно воспользовавшись марксистской метафорой; продолжим его мысль: китч – это феномен символической экономии, (историческим) базисом которой является политическое, экономическое, гендерное и всякое иное систематическое и брутальное насилие, которое формирует повседневную реальность человека, рассеянного и развеянного модернизацией. Кому об этом знать лучше, чем субъектам постчеловеческого состояния человека[485] – пережившим террор, войну и блокаду, послевоенный голод и снова террор и отдавшим себя полностью безвозмездному труду по (вос)созданию петербургской имперской красоты? И какой жанр расскажет о любви такого человека лучше, чем мелодрама? В каких формах, кроме недорогих, антиисторичных, но с любовью и самоотверженным трудом выполненных имитаций, можно высказать истину о своем времени, утвердить историческую правду и нравственную правоту?
На руинах города зарождается реставрация; на руинах трагедии зарождается мелодрама. Реставрация – это режим апроприации прошлого современностью, в котором память, воображение и желание встречаются с утраченным миром развеянных в небытие жизней и материальных вещей. Подобно мелодраме, реставрация несет в себе обещание: в начале ее мы столкнемся с утратой, но в конце утрата будет восполнена новой встречей.
Современного зрителя поражает та точность, с которой фильмы такого рода, как «О любви» Михаила Богина, при всей своей большей или меньшей художественной непритязательности умели суммировать то, что Ханна Арендт назвала «человеческим состоянием поколения и страты». Суммируя все это, такие произведения не претендуют ни на высокий трагизм, ни на историческую и политическую рефлексию, ни на критическое отношение. «О любви» – это мелодрама, это буквально: «о любви». Мелодрама – в свою очередь, также изобретение модерности – приходит после трагедии, располагаясь на ее остатках; перефразируя Юнга, мелодрама вырастает на трагедии, как надстройка на базисе. Она человечна и отрицает жестокий пафос трагедии, взывая к чувству и сочувствию, но не к ужасу и жалости катарсического переживания; она находит материал для этической проповеди в сфере низкого, банального и повседневного и основывает эту проповедь на упрощенном, но убедительном толковании мира в категориях хорошего – плохого, света – тьмы, злодеев – праведников, преступления – наказания и проч.
