Пассажирка из Франкфурта. Немезида. Слоны помнят все - [32]

— Да.

Они пошли к ресторанчику, который поменьше.

— На обед вроде бы положен час?

— Официально — да, но фактически — час с четвертью.

— В этой аудитории большинство — нет, пожалуй, все, за малым исключением — настоящие ценители музыки?

— Да, большинство. Понимаете, это очень важно.

— Что значит — важно?

— Энтузиазм должен быть неподдельный. Сверху донизу, — добавила она.

— Что вы хотите сказать? Растолкуйте, пожалуйста.

— Те, кто живет насилием и порождает насилие, должны любить насилие, жаждать насилия, стремиться к насилию. Когда человек с вожделением крушит все подряд — каждое его движение должно быть продиктовано состоянием экстаза. Так меломаны слушают музыку. Ухо должно наслаждаться каждой ноткой прекрасной гармонии. В этой игре фальшь не пройдет.

— Значит, кому-то нужна двойная гарантия? Вы считаете, что можно сочетать жажду насилия с любовью к музыке или с любовью к искусству?

— Я думаю, это не слишком просто, но достижимо. Многие на это способны. Хотя нам было бы спокойнее, если бы одно с другим не путалось.

— Простота — основа надежности, как сказал бы наш приятель мистер Робинсон. Пусть меломаны любят музыку, а маньяки-убийцы насилие. Вы это имели в виду?

— Да, именно это.

— Вообще-то мне здесь нравится. Все два дня — упоение музыкой. Правда, мои музыкальные вкусы, должно быть, несколько старомодны. И еще меня чрезвычайно заинтересовали костюмы.

— Вы говорите о постановке?

— Нет-нет, я имею в виду публику. Вот мы с вами — чопорные старомодные обыватели: вы в вечернем платье, я во фраке. Лично мне это не очень нравится. А посмотрите на других — шелка и бархат, у мужчин кружевные жабо и манжеты, и, как я успел заметить, кружева настоящие, наряды, прически и роскошь авангарда, роскошь восемнадцатого века, и даже эпохи королевы Елизаветы и ван-дейковских портретов.

— Да, вы правы.

— И все же я ничуть не приблизился к разгадке. Ни на шаг. Я так ничего и не выяснил.

— Наберитесь терпения. Представление вполне соответствует вкусам молодежи и организовано…

— Кем?

— Пока не знаю. Но мы непременно узнаем.

— Очень рад, что вы в этом так уверены.

Они вошли в ресторан и сели за столик. Еда была простой и вкусной. Несколько раз с ними заговаривали знакомые. Двое из них, узнав сэра Стаффорда Ная, приветствовали его с радостным удивлением. Круг знакомых Ренаты был шире: она знала многих — изысканно одетых дам, нескольких мужчин — как показалось Стаффорду Наю, в большинстве немцев и австрийцев и пару американцев. С каждым — несколько слов мимоходом. Кто откуда приехал, куда собирается ехать дальше, впечатления от музыки или исполнителей. На разговоры более обстоятельные не хватало времени — антракт был невелик.

Они вернулись, заняли свои места и приготовились насладиться последними двумя номера программы. Симфоническая поэма «Дезинтеграция радости» молодого композитора Солуконова и торжественно-величественный «Марш мейстерзингеров».

Они снова вышли в еще более сгустившийся сумрак. Их ждал автомобиль, который повез их в маленький, но фешенебельный отель на одной из деревенских улиц. Най пожелал Ренате спокойной ночи. В ответ она вполголоса произнесла:

— В четыре утра. Будьте наготове, — и скрылась за дверью своей комнаты. Он прошел к себе. Ранним утром кто-то еле слышно поскребся в его дверь. Было без трех минут четыре. Он уже был одет.

— Машина ждет, — сказала графиня, когда он открыл дверь. — Поехали.

Они позавтракали в маленькой гостинице в горах и снова тронулись в путь. Погода была прекрасная, горы открывались во всем своем великолепии. Несколько раз Стаффорд Най вдруг спохватывался: как это его угораздило сюда забраться? Он все меньше и меньше понимал поведение своей спутницы. Она почти не разговаривала с ним. Он поймал себя на том, что не сводит глаз с ее чеканного профиля. Куда они едут? И зачем? Наконец, когда солнце почти закатилось, он спросил:

— Можно спросить, а куда мы едем?

— Спросить можно.

— Но вы не ответите.

— Могла бы. Могла бы что-нибудь сказать, только зачем? Мне кажется, будет лучше, если вы все увидите и узнаете сами, а не с моих слов. В этом случае ваши впечатления будут более полными.

Он вновь посмотрел на нее. Твидовое пальто, отороченное мехом, прекрасно сидело на ней — отличная вещь для дороги, фасон явно не английский.

— Мэри Энн, — произнес он раздумчиво. В его голосе прозвучал невысказанный вопрос.

— Нет, — сказала она. — Пока еще нет.

— Значит, вы еще графиня Зерковски?

— Да. Сейчас я графиня Зерковски.

— Здесь ваши родные места?

— Почти. Здесь прошло мое детство. Когда я была совсем маленькой, мы по многу месяцев проводили в замке. Это в нескольких милях отсюда.

Он улыбнулся:

— Какое солидное слово. Замок, Schloss[114]. В нем есть что-то непоколебимое.

— В наше время замки потеряли и солидность и непоколебимость. Они по большей части лежат в руинах.

— Это родина Гитлера, не так ли? Мы, кажется, неподалеку от Берхтесгадена?

— Это в той стороне, на северо-востоке.

— А ваша родня, ваши друзья — они приняли Гитлера, поверили в него? Простите, мне, наверное, не стоило об этом спрашивать.

— Они не признавали ни его самого, ни того, что он собой олицетворял. Но они говорили «Хайль Гитлер». Они приняли то, что случилось с их родиной. Что им еще оставалось делать? Что могли люди сделать в то время?