Партизанская музыка - [45]

Филиппов на глазах протрезвел: медленно застегнул ворот гимнастерки, заново перепоясал полушубок широким комсоставским ремнем, утвердил на голове белую меховую ушанку и, ни на кого не глядя, двинулся к двери…

Вечер продолжался, словно ничего и не случилось, танцы следовали без перерыва — вальс, фокстрот, танго, Малюк объявлял их, не спрашивая меня. Я уже начал уставать, так как Саша Северюхин оказался заядлым танцором, он даже перестал подниматься на сцену, и его гармонь с чуть раздвинутыми мехами сиротливо стояла на стуле рядом со мной — всё вроде бы наладилось, шло своим чередом, люди танцевали и веселились, а у меня на душе лучше не становилось…

Что он мне — этот Филиппов? Я и видел-то его до этого лишь издали. Но ведь я-то относился к нему почти так же, как к Малюку, совсем недавно они были для меня одинаково незнакомыми, но заранее уважаемыми — они оба комиссары отрядов, а комиссары другими быть не могут: только самыми лучшими и достойными…

С тоской подумалось, что я мог попасть не к Малюку, а к Филиппову. Всё это решилось случайно, когда штабной работник, распределяя пополнение, занес меня в списки отряда «Боевые друзья». А мог бы и в отряд имени Чапаева или в другой отряд. Для меня в ту минуту это не имело никакого значения. Мы шли в отряд не к Малюку или Филиппову, а к командиру и комиссару вообще, которых тогда даже не знали, но готовы были любить и уважать.

Можно бы радоваться, что Филиппов достался не мне, но как радоваться, коль Филипповы вообще возможны, коль они есть на свете. Пусть один-единственный, но почему-то оказался же он в должности комиссара. Малюк скоро уедет, и вдруг на смену ему придет другой Филиппов? Нет, конечно, тут я лукавлю, ведь я знаю, кто придет к нам. В отряд вернется Поваров, он был комиссаром в бригадном походе, а лучшей рекомендации и не надо…

— Объявляется прощальное танго! — звонко и особо торжественно выкрикнул Малюк, поднявшись на сцену.

— Почему прощальное? Еще рано! — раздались голоса.

— Для всех нет, а кой для кого и прощальное, — загадочно улыбнулся Малюк и повернулся ко мне:

— «Дождь идет» знаешь?

Я закивал.

— Жарь «Дождь идет», ладно? Играй долго-долго…

Он повернулся лицом к залу, незаметно отыскивая кого-то глазами. Я догадался кого. Конечно же ту чернобровую красавицу в плюшевом жакете. После ухода Филиппова он ни разу не танцевал с ней, каждый раз приглашал новую партнершу, но держался таким молодцом, был так оживлен и ловок, что явно хотел кому-то понравиться.

«Вон она, вон — в левом углу!» — хотелось подсказать мне Малюку, но тут же я понял, что он, конечно же, видит ее, хотя и не смотрит туда.

Я любил эти короткие мгновения. Танец уже объявлен, парням можно бы приглашать девушек, те и другие уже знают, кто кого пригласит, так как пары давно определились, но все стоят на своих местах, напряженно смотрят в мою сторону — да и потом, когда прозвучат первые такты, середина зала какое-то время будет оставаться пустой, зато стоит решиться первому — и все сорвутся с мест, ненадолго возникнет оживленный хаос, и лишь постепенно выявляется, что он все же имеет какой-то порядок, пары двигаются справа налево по кругу, и можно сказать, что танец начался.

Танго «Дождь идет» очень удобно для исполнения на гармони. Дело, возможно, в том, что на патефонной пластинке, с которой я и заучил мотив этого популярного до войны танго, солирующую партию в оркестре вел аккордеон.

Десятки раз ставил я пластинку и вслушивался в этот загадочный, неизвестный мне инструмент, чем-то похожий по звучанию на баян, но отличавшийся привлекательной ласковостью тона. Я слегка досадовал, когда после долгого солирования аккордеон пропадал и на первый план выступал мужской голос, на непонятном языке певший что-то тоскующее; я с нетерпением ждал, когда же вновь возникнет аккордеон, но и он — этот голос — остался во мне каждым звуком, каждым слогом чужого, ни на что не похожего языка. В конце концов голос и аккордеон так слились для меня, что всякий раз, играя «Дождь идет», я мысленно пел незнакомый мне текст. Я никогда не осмеливался делать это вслух, но сегодня хотелось чего-то необыкновенного, да и разве нет у меня права вложить в эти непонятные слова тот смысл, какой хочется.

Раз за разом я повторял мелодию, игралось как-то по-особому легко и звучно, приглушенное шарканье в зале не мешало уноситься мыслями в прошлое, где все начинало представляться глубже, красивей и потому — печальней, чем было на самом деле; уже не чужой голос во мне, а сам я грустил и жаловался на судьбу. И я запел — сначала тихо, чтоб гармонь поглощала мой голос, потом все смелей и громче, благо Малюк, танцевавший с брюнеткой, тянул вверх голову и ободряюще кивал мне.

Все же, наверное, меня плохо было слышно, так как пары стали понемногу стягиваться поближе к сцене. Я с деланным безразличием склонился ухом к гармони.

— Пой! Еще пой! — крикнул Малюк.

Песенка была слишком короткой, и повторять ее пришлось не один раз. Ах, если бы был баян и все это происходило неделей-другой позже! Как красиво можно развести эту чудную мелодию, какие аккорды подобрать!