Партизанская музыка - [47]

Тогда я ждал праздника, а пришла беда. Правда, я был так наивен, что не очень ужаснулся случившемуся. Ведь мечтой о войне, о подвигах, о славе была наполнена вся моя мальчишеская сущность, и мне тогда не думалось, что война — это, прежде всего, горе и смерть… Почему бы теперь беде не обернуться праздником!

Калинин голосом Аристова говорил о минувшем годе, о тяжких днях, переживаемых страной, о мужестве и героизме советского народа, а я все еще продолжал ждать чуда, и на секунду мелькнула шальная и глупая мысль — если война вдруг действительно кончится, то окажется, что я и не воевал вовсе, ибо все еще не сделал по врагу ни одного выстрела.

Поэтому, когда речь завершилась и чуда не произошло, я не очень огорчился, тем более что и огорчаться было некогда — все закричали «С Новым годом!», потянулись друг к другу со стаканами, чокались, поздравляли; обнимались и со мной — даже Суровцев, даже Аристов, даже рыжий Филиппов вслед за ними.

За столом — опять полно народа. Начались песни, сначала — хоровые, и опять запевал Павел Федорович, но ему уже плохо подчинялись, и когда Филиппов стал помогать ему в запеве, начштаба обиженно смолк и уже никто не сумел расшевелить его. Начались сольные выступления. Пели разное — «Три танкиста», «Любимый город», «Землянка». Всех удивил мой комвзвода Кушманов.

Хмельно улыбаясь, он подошел ко мне, крепко сдавил могучей рукой плечо, коротко сказал: «Сильва» — и сразу же затянул:

Сильва, ты меня не любишь,

Сильва, ты меня погубишь…

Такая музыка была мне не по силам, я лишь изредка поддерживал комвзвода басами, но он пел громко и самозабвенно, исполняя подряд партии и Эдвина, и Сильвы, ничем не разделяя их, а когда дошел до слов «Этот маленький роман», то неожиданно рухнул на стол и разрыдался.

Никто не понимал, что случилось.

— Кушманов, что с тобой? — встревоженно спросил Аристов, горячо объяснявшийся с Малюком.

Кушманов продолжал рыдать. Аристов обошел стол, потряс его:

— Кушманов! Я спрашиваю, что случилось? Отвечай, Кушманов!

Тот поднял помятое, длинное лицо — в глазах у него стояли самые настоящие слезы.

— Простите, товарищ майор… Простите…

— Все-таки, что же случилось? Нехорошо! Могучий мужик — и плачешь. В чем дело?

Кушманов разрыдался еще сильней, закрыл лицо руками.

— Перестань, Кушманов! Что с тобой? Отвечай же, в конце концов, или отправляйся спать, не порти людям настроение! Почему ты плачешь?

— Мне-е… жен-на… изм-меняет… — с трудом произнес Кушманов, сотрясаясь от рыданий.

— Что, что? — улыбнулся Аристов. — Что ты сказал?

— Мне… жена… изменяет, — уже внятнее повторил Кушманов.

— Вот тебе и раз! — Аристов едва сдерживал смех. — Да откуда ты узнал? Тебе что — написали об этом?

— Я не знаю, товарищ майор… Я чувствую… Она всю жизнь мне изменяла… Как уеду в командировку, так сердцем чувствую… А теперь-то столько месяцев!

— Да что она у тебя — ненормальная, что ли?

— Нет… Она хорошая… Я люблю ее…

— Так почему же ты о ней так плохо думаешь?

— Я не думаю… Я знаю… Пашка-капитан десять лет ей проходу не дает, с самой свадьбы глаза пялит.

— Пашка-капитан? Он кто — военный? Почему не на фронте?

— Не-е… Он на буксире капитанит… У него броня. Друг мой, росли вместе… А он сам не женится, на чужую жену глаза пялит. Теперь-то четыре месяца меня нет… И навигация кончилась…

— Успокойся, Кушманов! — Аристов приподнял комвзвода со стула. — Все хорошо у тебя. Просто ты выпил лишнего. Выйди на воздух, проветрись и ложись спать. Завтра ты сам не вспомнишь об этом. Суровцев! — приказал он. — Пусть Кушманова проводят!

Я был пьян, хотя сам не сознавал этого. Все происходящее казалось мне то смешным и нелепым, то наоборот — очень серьезным, неприятно переворачивающим душу. Человеку близко к сорока, а он рыдает на людях от подозрений и ревности. Глупо и смешно! Но почему же никто не смеется, все даже странно притихли, когда Григорьев и Леонтьев повели жалко поникшего Кушманова к двери… Бедный, бедный и незадачливый мой комвзвода! Еще недавно ты казался мне таким неприступно возвышающимся утесом! А тебе, оказывается, изменяет жена! Да и изменяет ли? Может, это ты придумал спьяну и теперь зачем-то плачешь, рыдаешь, всем рассказываешь…

Круг моих раздумий замкнулся, я сидел, навалившись грудью на гармонь, устало и отупело смотрел перед собой, благо песен уже никому не хотелось и меня никто не тревожил. То и дело я вздремывал и тут же, спохватываясь, судорожно просыпался, виновато пялил на гостей набухшие, словно песком пересыпанные глаза.

Окончательно я проснулся, когда Аристов повысил тон:

— Ты, Малюк, ответь — откуда знаешь это? Кто рассказал тебе?

— Сам же Филиппов и рассказал. Спросите у него. Не один я, многие слышали.

— А если он спьяну побахвалился?

— Такими вещами бахвалиться не к лицу, особенно комиссару. Да и на заводе есть же свидетели.

— Позволь, объясню, — вмешался Филиппов.

— Филиппов, помолчи! — оборвал его Аристов. — Заварил кашу, так сиди и слушай… Вот что, Малюк! С заводом я всё улажу, сам займусь. И с вахтером, и с мастером. Не думай, что я выгораживаю Филиппова — свое он получит. Наша партизанская честь мне дорога так же, как и тебе. Вот посмотрим, каков Филиппов будет в боевом деле, тогда и решим. Запомни, Филиппов! А на этом давайте считать инцидент в клубе закрытым. Филиппов, извинись перед Малюком и протяни ему руку… Малюк, ты что — не согласен? Ну знаешь ли — я тебя как красную девицу уговариваю, а ты нос в сторону!