Партизанская музыка - [46]

Все это длилось бесконечно долго, и когда я — счастливый, уставший, возбужденный — начал замедлять темп и, наконец, сдавил гармонь на последней ноте, танцевавшие благодарно зашумели и даже зааплодировали.

— По-испански шпаришь! — ткнул меня в бок Северюхин и подмигнул. Он уже сидел с гармонью на коленях на своем месте.

«Как? Разве это по-испански?» — чуть не вырвалось у меня. Честно говоря, я даже не знал, на каком языке пел, — ни к чему как-то было…

Через десять минут мы шагали по спрямленной тропке в расположение своего отряда. Впереди, с гармонью под мышкой, Димка, за ним — Малюк, следом я. Чуть отстав от нас, шумно разговаривая, шли Николаев и Астахов.

— У Филиппова губа не дура! — крикнул Николаев.

— Ты о чем? — спросил Малюк, останавливаясь.

— О девушке. Ведь красавица, каких поискать!

— А-а! — Малюк резко повернулся и зашагал, хотя было заметно, что слова Николаева задели его.

— Комиссар, чего же ты не проводил ее? — не отставал тот. — Нехорошо получается. Танцевал ты, а провожать другой будет! Тебе-то, холостяку, и сам бог велел! Ведь девка-то и впрямь славная!

— Поздно. Месяцем бы раньше… Теперь уже поздно!

— Такую не грех и силой оружия завоевать! Придумал же Филиппов, вот чудак! Завтра у него будет тяжкое похмелье… Комиссар, может, песню грянем, чтоб гармонь не стыла, а?

— Напоемся еще, — мрачно сказал Малюк. — Надо к двенадцати поспеть, четверть часа осталось.

III

В штабе отряда первым, кого мы увидели, был начальник оперативной группы южных партизанских отрядов Аристов. Оживленный и нарядный, с портупеей через плечо, с новеньким, сияющим на груди орденом Ленина и двумя шпалами на малиновых петлицах, он сидел в центре опустевшего застолья и, посверкивая очками, что-то рассказывал почтительно слушавшим Суровцеву, Мелехову, Смирнову, Кушманову и оказавшемуся здесь Филиппову. В углу, с наушниками на голове, возилась с рацией Таня Печурина.

— Наконец-то явился, танцор! — добродушно встретил Аристов Малюка. — Ты что ж — зовешь в гости, а сам скрываешься? Проходи, проходи сюда! Филиппов, подвинься, пусть Малюк сядет рядом… Ну, что у тебя? — обернулся он к радистке. Скоро ли?

— Пять минут еще осталось.

— Давай не проворонь… Вот я ему и говорю: «Зачем мне дальше людей мучить и гробить, зачем свои намерения противнику выдавать, зачем мне этот самый „язык“, если я имею самые доподлинные сведения? Агентурно установленные и визуально подтвержденные. И батареи, и прожекторы, и минные поля, и примерную численность гарнизонов. Да я каждый дом в лицо знаю на всем полуострове». — «Нет, — отвечает, — без подтверждения данных через пленного Вершинин операцию не утвердит». Ладно, думаю… А это кто такой? — вдруг сверкнул Аристов очками в мою сторону.

— Партизан. Боец третьего взвода, — ответил Малюк.

— Догадываюсь, что не генерал. Здесь-то он что делает?

— Музыкант, на гармони играет. — В голосе Малюка уже послышался вызов.

— Ишь вы, как умеете устраиваться! Даже музыкантов при штабе держите. Музыканту не здесь бы сидеть, а бойцов веселить!

— Мы и веселили. Только из клуба вернулись… Он боец и несет свою службу во взводе. А в штабе разве нельзя в такой вечер песен попеть под музыку? — загорячился Малюк.

— Да пой, пой! Кто тебе мешает?.. На чем я остановился?

— Вы сказали: «ладно, думаю…» — подал голос Кушманов, не сводивший влюбленного взгляда с Аристова.

— Да-да. Так вот… Ладно, думаю. Я тебе сразу двух зайцев убью. Нет, не двух, а трех. Гарнизон раскокаю — раз! Точность наших сведений докажу — два! «Языка» тебе приведу — три! Не стал я с ним спорить — и всё. Зачем нервы тратить? Воевать-то всё равно нам, а не этим штабным чинодралам. Нам и решать!.. Смирнов, ты хоть и штабник, но к тебе это не относится.

— Уже объявили, — сказала радистка.

— Кто выступать будет? — поднялся Аристов.

— Михаил Иванович Калинин.

— Да-а? — разочарованно произнес Аристов, принимая наушники. — Я думал, что в связи с нашими военными успехами новогоднее поздравление скажет товарищ Сталин… Ну, всем тихо!

В наушниках с замшевыми уплотнителями, в очках с глубокими линзами, за которыми лишь угадывались глаза, скуластый и курносый, застывший в напряжении Аристов стал сразу похож на человека из иного, недоступного нам мира — словно был он уже не здесь, чуть в отдалении от нас, а там, где вершится все великое и откуда сейчас вот снизойдет такое, что мгновенно и решительно все изменит. На секунду даже мелькнула шальная мысль — а вдруг война кончилась? Вдруг немцы, почувствовав под Сталинградом нашу силу, предложили мир? Если войны так неожиданно начинаются, то почему они не могут так же и заканчиваться?

— Всем тихо! — неестественно резко повторил Аристов и вскоре чужим, торопливым голосом начал повторять слова, разделяя их долгими, равными промежутками:

— Дорогие товарищи! Граждане Советского Союза! Рабочие и работницы! Колхозники и колхозницы! Советская интеллигенция! Бойцы, командиры и политработники Красной Армии и Военно-Морского Флота! Партизаны и партизанки!..

…Я ведь помню это свое состояние, помню тот июньский полдень. Я вернулся с ночной вахты на спасательной станции и спал, но звук радиопозывных в пустой комнате разбудил меня еще до начала речи Молотова — отчего это случилось, я не знаю, ведь громкоговоритель у нас не выключался с утра до полуночи и он никому — ни отцу, ни мне, работавшим посменно, — не мешал спать. Почему же в тот день я проснулся? Возможно, потому, что радио гремело не только в нашей комнате, но и на улице, окна были раскрыты, и один из динамиков висел на столбе наискосок от нас. Он включался по торжественным дням, и я привык, что его звук означал что-то праздничное…