Партизанская музыка - [41]

Нам, рядовым, такая манера по душе — она нас всех как бы уравнивала перед командиром отряда. Так бы оно и выходило, если бы у Суровцева не было другой привычки. Он никогда не делает выговоров или замечаний рядовому бойцу. Обнаружив непорядок или упущение, он тут же подзывает взводного или отделенного, строго выговорит ему, а дальше уж воля того — как ему поступить с провинившимся партизаном. Поначалу нам это тоже нравилось, но потом мы поняли всю несправедливость такой манеры: оплошал один, а виноватых получалось, как минимум, двое…

— Смирнов! — окликает командир. — Малюка нет, слово тебе! Ты, говорят, по этой части большой мастер.

— Я? Мастер?

Начштаба медленно встает, берет стакан с водкой, хитровато щурясь, оглядывает застолье.

— Если по части выпивки, то тут, я полагаю, учеников и подмастерьев не должно быть. Разве что наши милые девушки да вот юный гармонист… Кстати, почему ему не налито? Гриша, развернись! А если по части речей, то сегодня мы изрядно и наговорились, и наслушались. Однако приказ командира — закон для подчиненного.

Тишина — напряженная, как на поминках. Даже Астахов, успевший плеснуть мне в жестяную кружку немного водки, ставит бутылку на место с такой осторожностью, словно боится лишним звуком помешать чему-то очень важному.

— Так вот, братцы-славяне… Что я хочу сказать? Наш курорт кончился. Понежились в теплых постелях, пора и честь знать. Озеро стало, дорога аж до самого Петрозаводска, катись — не хочу… Лыжи просмолены, в сухарях и патронах недостатка вроде не обнаружено — чего нам еще ждать? Противник, поди, все глаза проглядел, нас поджидаючи…

— Это уж точно! — подхватывает Николаев, обрадованный такой полушутливой речью. — Он и салют подготовил, а мы всё не идем!

— Что же я хочу сказать? Только одно! Воевать надо. Вон политрук Леонтьев меня поправить собирается. Мы, дескать, не только отдыхаем, дескать, отряд у нас на три четверти из новичков, мы времени зря не теряли, учились воевать, даже соревнование развернули, и не только между взводами, но и бойца с бойцом… Все правильно, все хорошо и ладно! Только воевать-то мы с вами не воюем уже четыре месяца, с самого бригадного похода… Теперь пришла пора… Старый год был тяжелым. Мы потеряли восемьдесят три человека. Это — безвозвратные потери. Аверьянов, Пахомова, Мануйлов, Попов, Акулов, Баженов… Всех не перечислишь. Восемьдесят три из ста шести! Это много, братцы-славяне, страшно много! Конечно, войны без потерь не бывает. Может, без них не было бы и нынешних перемен под Сталинградом… Но их-то, наших друзей и товарищей, нет и никогда больше не будет. А нам надо воевать дальше! Вот за это давайте и выпьем. Чтоб воевали мы умно и бережно — не хуже, чем на учениях и соревнованиях.

Смирнов, ни с кем не чокаясь, тремя глотками осушает стакан, садится и, не притрагиваясь к еде, принимается набивать трубку.

Тост Суровцеву не понравился. Он хмыкает, медлит со стаканом в руке, как бы решая — не надо ли ему дополнить начальника штаба, — но все уж пьют, тянутся к закуске, становится шумно, по комнате ползут клубы табачного дыма, еще нет пьяного гомона, когда никто никого уже не слушает, однако глаза у всех оживились, подобрели, словно люди благополучно миновали опасную черту и впереди их ждет только хорошее.

Хорошо и мне. Выпив со всеми, я два-три раза ковырнул вилкой винегрет, и есть уже не хочется; ощущение голода тихо растворилось в приятном тепле, медленно растекавшемся по телу, мне необыкновенно легко, и я сижу, смотрю, слушаю, люди вокруг такие милые, что уже нисколько не стыдно вслух сказать об этом, но я молчу, щупаю пальцами клавиши гармони и жду, пока кто-нибудь вспомнит и обо мне. Я знаю, что это обязательно случится.

— Ешь, чего сидишь? Потом некогда будет, — подталкивает меня в бок Гриша Астахов, милый и чудный человек, который бывает то роднее брата, то недоступнее генерала.

Я благодарно киваю, запихиваю в рот кусок шпига и снова наготове.

Наконец раздается голос Ани Балдиной:

— Мальчики, давайте споем! Павел Федорович, давайте песню, а?

Мальчиков за столом раз-два и обчелся, но Аня привыкла во взводе всех называть мальчиками, и сегодня ей это прощается.

Павла Федоровича дважды приглашать не надо. Он степенно вынимает изо рта трубку, дирижерским жестом разводит в стороны руки и замирает, выжидая внимания. Я больше всего боюсь, что он запоет не в тон гармони, и предупреждающе подаю минорную триоль. Он строго косится на меня и вдруг красивым густым баритоном запевает в маршевом ритме:

Среди лесов дремучих,

Среди лесных полян

Растет семья могучих

Карельских партизан.

Я счастлив: Смирнов точно попадает в тон, да и песня — чудо! Слов я не знаю, но мелодия-то знакомая! Это же — «Вот тучки, тучки понависли…». Я вступаю мгновенно, Смирнов, почувствовав поддержку, встает и требовательно дирижирует припевом:

Суровый голос раздается:

«Клянемся землякам!

Покуда сердце бьется,

Пощады нет врагам!»

Как охотно, как дружно и старательно мы пели! Даже Суровцев подхватил припев, и я уже различаю его голос, который оказывается странно несмелым и непривычно высоким.

Я даже не заметил, когда появился Малюк. Вот песня кончилась, а он стоит позади нас, и руки его лежат на плечах Павла Федоровича.