Партизанская музыка - [39]

Теперь было и больно, и стыдно. Нет Вали Лукиных, я уже никогда не увижусь с ним. Ну почему же, когда он был жив, я так мало сделал для него хорошего? Ведь два месяца, целых два месяца мы были рядом, не разлучаясь ни на час,— вместе ели, рядом спали, бок о бок ходили в строю, помогали друг другу, все у нас было на пару, нас считали друзьями — а как мало всего этого теперь, когда его уже нет… Сколько раз я молча злился на него, что он такой тихий, незаметный, уступчивый! Сколько раз, когда мне было хорошо, я несправедливо и обидно забывал о своем друге-напарнике! Что стоило мне тогда, в Обозерской, когда я был в центре внимания, подозвать к себе Валю, показать всем, что именно он, а не кто другой, мой самый близкий друг! Хотя бы это, хотя бы это…

Теперь уже ничего не исправишь. И всё бывшее с нами вдруг обрело совсем иную цену. Особенно стыдно вспоминать историю, которая произошла в Свердловске… Поезд из Ирбита пришел на рассвете. Разузнав дорогу, мы трамваем добрались до центра, разыскали обком комсомола, но было слишком рано. Ночной сторож через запертую дверь велел приходить не раньше девяти. Наш радостный пыл заметно поугас, деваться было некуда, и мы часа три маялись возле подъезда: сначала на ступеньках, потом перебрались на зеленую травку газона. День начинался жарким, солнышко вскоре разморило нас, и мы спокойно прокемарили до девяти, положив головы на свои солдатские вещмешки, выданные нам в Ирбитском горкоме комсомола.

Очнулись от хлопанья обкомовской двери, решили, что таскаться с мешками незачем, Валя останется сторожить их, а мы с Генкой Холманским пойдем, все узнаем и оформим наше прибытие. Через полчаса, радостные, с бумагами в руках, мы выскочили из дверей и остолбенели. Валя покойно спал, положив голову на свой мешок, а наших — и след простыл. Вначале мы даже не поверили, посчитали, что кто-то подшутил над нами, обежали не только крохотный скверик, но и весь квартал. Злые и растерянные, мы с Генкой опустились на ступеньки подъезда, а Валя все еще продолжал ходить вдоль улицы, заглядывая туда, где ничего спрятать невозможно. Каких попреков не довелось услышать бедному Вале!

Ну отчего мы были такими жестокими в своей простодушной принципиальности, почему не щадили друг друга?

Теперь и этого не исправишь. Вали Лукиных нет и никогда не будет. Он, наверное, и сейчас лежит, припорошенный снегом, на том самом месте, где настигла его пуля, — белый бугорок на краю болота, а может, в узкой лощине между сопками, ведь для засад выбирают такие места, чтоб противник был как на ладони, — и будет долго-долго лежать нетронутым, до самого весеннего тепла…

— Ну, ладно, — поднялся Димка. — Чего это мы сидим? Скоро люди начнут собираться. Пора и за дело! Для тебя сегодня подарок. Радуйся!

— Какой подарок? — насторожился я.

— Сейчас увидишь…

III

Димка выдвинул из-под койки набитый доверху трофейный рюкзак, отстегнул крышку, обеими руками бережно, словно кастрюлю с водой, потянул что-то оттуда, внутри жалобно пискнуло, рюкзак опустело осел к полу, и на свету заблестела черной полировкой гармонь.

— На, держи! Бери, чего уставился!

То была хромка инвалида. Я сразу узнал ее по стеганым дерматиновым ремням с пурпурной фланелевой подкладкой, по золотистым угольникам на мехах, по значку ленинградской фабрики. Да, то была лучшая из гармоней, на каких мне доводилось когда-либо играть.

Тревожно-счастливое состояние охватывало меня всякий раз, когда брал я в руки инструмент. Словно бы именно сегодня мне предстояло сыграть так, как никогда прежде! Я продлевал эти трепетные моменты, напускал на себя равнодушный вид, а сам ждал какого-то чуда… Почему сейчас нет во мне ни радости, ни желания играть?

Димка удовлетворенно и покровительственно продолжал улыбаться, глядя на меня, а мне было нехорошо как-то…

— Дим, а где наш баян?

Конечно, я мог бы и не спрашивать, мог и сам догадаться, коль гармонь — вот она, а старенького и такого родного теперь баяна уже нет и никогда не будет.

— Баян тю-тю… Уломал комиссар старика. Два раза сам ходил.

— Чего же так поторопились-то?

— Да ты что? Обалдел, что ли? Для него старались, такой подарок сделали, а он, видите ли, недоволен?! Не слишком ли много ты о себе понимаешь? Не угодили ему, видишь ли…

— Баяна жалко,— примирительно сказал я.

— Чего жалеть? Все равно играть-то не умеешь.

— Научусь… Да я уже кой-что и освоил.

— Кой-что нам не годится, — тоном Малюка сказал Димка. — Нам надо не кой-что, а по-настоящему, на полную катушку. Особенно сегодня. Комиссар-то уезжает от нас.

— Знаю, — не упустил я случая показать свою осведомленность. — Так не навек же. В Москву, на курсы.

— Кто тебе сказал? — ревниво насторожился Димка.

— Тот же, кто и тебе, наверно…

— Если бы только на курсы… Комиссар-то насовсем уезжает.

— Как насовсем? — не поверил я.

— Насовсем, — вздохнул Димка. — Со дня на день приказа ждет. Сегодня — навроде прощального вечера, командиры складчину устроили. Так что ты постарайся.

— А комиссар где сейчас? — Мне стало так неуютно на душе, словно я уже никогда и не увижу Малюка.

— В штабе опергруппы, у Аристова. Очередную нахлобучку получает.