Партизанская музыка - [38]

Димка аккуратно повесил на гвоздь полушубок — я тут же небрежно набросил поверх свой; он присел к столу — я сразу же развалился на другом стуле, он принялся чистить мундштук — я наскоро скрутил козью ножку и задымил первым. Димка все это замечал, но молчал и лишь хмурился…

— Ты знаешь, — вдруг сказал он, — нашим ребятам не повезло…

Я сразу догадался, что он имеет в виду свердловских ребят, направленных после спецшколы в отряд «Мстители».

— Как не повезло?

— А так… В первой же операции отряд напоролся на засаду.

— И большие потери?

— Не знаю. Наверно, немалые… Знаю, что погиб твой ирбитчанин Лукиных.

— Валя Лукиных?! Не может быть!

Димка лишь молча посмотрел на меня и выпустил долгую струю дыма.

Я уже и сам понял, что не верить и удивляться тут нечему, раз отряд напоролся на засаду. В нашей рейдовой войне засады — это самое страшное. У нас считается почти удачей, если противник, обнаружив партизан, сразу же покажет это и откроет огонь. Гораздо хуже, когда он не подаст и вида, определит направление нашего движения, запустит поглубже в тыл, подтянет силы и в удобном месте устроит засаду.

Но — Валя Лукиных… В нашей шумной свердловской группе он был, пожалуй, самым малоприметным, если чем и выделялся, то разве что своей стеснительностью и молчаливой уступчивостью. Съехавшиеся из разных районов, мы по пути из Свердловска в Москву, а затем в Беломорск торопились утвердить себя в глазах друг друга, кто — умом, кто — умением, кто — бесшабашной лихостью, и третьих оказалось больше всего, ибо было нас пятьдесят, а ума и уменья на всех явно недоставало, просто не успели накопить за неполных восемнадцать, да и ехали не в академию… Вот и выхвалялись кто чем мог, каждому не хотелось быть хуже других. Валя Лукиных и был среди нас, и словно бы его не было. О чем он молча думал, лежа на верхней полке нашего партизанского вагона? О матери, о брате и сестре, которые остались в Ирбите и для которых он был главным кормильцем? Отца-то у них давно нет. Или уже тогда жило в нем предчувствие, что первый бой станет для него и последним? Если так, то почему он не отказался от направления в партизаны на комсомольских комиссиях, которые проходили мы в Свердловске, Москве и Беломорске? Там впрямую спрашивали: готов ли ты и нет ли каких сомнений? Давали время подумать. Отказался же один из свердловчан, кажется — Осиенко, уже на самом последнем этапе отказался, перед зачислением в спецшколу, и никто ни словом не упрекнул его, тем более что тогда нам объявили, будто он не подходит по состоянию здоровья. Валя-то, конечно, не из таких…

— Кто еще погиб?

— Из свердловчан — Коля Горбушин, Вася Воробьев, Ковальчук, Проскуров.

Этих, кроме Проскурова, я мало помнил.

— Письмо получил, — помявшись, сообщил Димка.

— От кого?

Димка, скривившись от дыма, достал из нагрудного кармана свернутый тетрадный лист, хотел показать мне, но передумал и засунул обратно.

— От кого, от кого? Не все ли равно — от кого? Важно, что получил… Мясников из Сегежи вернулся и привез.

…Нет, предчувствие тут, конечно же, ни при чем. Кто в пути на войну не думает о смерти? Может, наши дурачества, шутки, розыгрыши и были так безудержны, что отвлекали нас от мрачных мыслей? Вон Борька Пивоваров готов был на голове ходить, сам за трое суток глаз не сомкнул и другим покоя не дал, только бы хохотали над его причудами. И Гена Холманский, и Петя Шульженко, и Витя Печенкин — все весело ехали, словно бы на праздник. Только в Москве, когда узнали, что направляют нас на север, в далекую и неведомую Карелию, где никто никогда не бывал, заметно поутихли. Да и то ненадолго. На станции Обозерская, где нас продержали с утра до темноты, устроили такой сабантуй, что молоденький дежурный комендант не знал, как ему поступить — то ли вызывать усиленный патруль и загонять партизанскую ватагу в вагон, то ли самому подключаться к песням и танцам на перроне.

Я даже не помнил, где был тогда Валя Лукиных. Может, и стоял где-нибудь за спинами других, может, он и пел вместе с нами, но я тогда почти ничего не примечал — опьяненный всеобщим вниманием, я самозабвенно растягивал мехи чужой гармони, радуясь, что инструмент оказался по мне, и стараясь показать всё, на что способен.

Тогда, кроме этого веселого круга, для меня ничего не существовало — ни дома, ни семьи, ни друзей, ни войны, я счастливо улыбался, и мне улыбались в ответ; я всех одинаково любил, и все, как мне казалось, любили меня; я вдруг ощутил странную прелесть своего положения: мог начать любую песню и был уверен, что ее тут же подхватят, мог устало отложить гармонь в сторону — и все будут терпеливо ждать, пока отдохну… Я, конечно же, ничего этого не делал — играл, старался, выполняя желание большинства, даже не отдохнул ни разу за много часов, но ощущение своего могущества жило во мне. Потом, когда наконец наш вагон прицепили к составу и гармонь, несмотря на все ухищрения Борьки Пивоварова, не удалось ни купить, ни выкрасть, все пережитое в Обозерской постепенно развеялось: в спецшколе оказалось двое гармонистов, приехавших со своими инструментами, да и времени для музыки и веселья не оставалось — с шести утра до одиннадцати вечера ни минуты свободной, никто уже и не вспоминал Обозерскую…