Партизанская музыка - [37]

Отобранную пятерку, куда не попали ни я, ни Чуркин, помкомвзвода отправил спешно ужинать; нас на ужин почему-то не звали, и в казарме наступил тот редкий и тягостный момент, когда у каждого и дел никаких нет, и отдыхать вроде бы не время. Все молча сидели на нарах, поглядывали на заставленный алюминиевыми кружками стол, вслушивались в каждый звук с улицы и ждали команды. Даже газеты лежали сегодня на столе нетронутыми.

Я чувствовал себя обойденным всеми ожидаемыми радостями. Ну, ладно — водка, сам виноват! Ну, ладно — посылка: не завтра, так послезавтра получу ее. Но — баян! Столько надежд, столько стараний — и все напрасно. Для меня это был полный позор. Кому только он понадобился там, в штабе? Неужели Малюк, уезжая, решил забрать его с собой?

И вдруг мне показалось, что сквозь обледенелые окна доносится в казарму слабый звук гармони. Это было так неожиданно, что я во весь голос заорал:

— Тихо!

Все замерли, я прислушался и опрометью бросился на крыльцо, за мной — еще несколько человек. Так и есть: в темноте кто-то весело и лихо наяривал на гармони «Крутится, вертится шар голубой…». Длинная цепочка едва различимых темных фигур двигалась по реке с правого берега наискосок к заводской бирже.

— «Чапаевцы» в клуб двинули! — с завистью сказал постовой, хотя и так все было понятно.

Сердце мое ревниво сжалось. Я любил эту песенку, на танцах часто играл ее вместо вальса, и слушать теперь, как кто-то другой исполняет ее, причем играет легко, уверенно, задорно, было для меня невыносимо. Конечно же, это Саша Северюхин, я знал его по нашей партизанской школе, ему хорошо, он пришел в партизаны не только с орденом Боевого Красного Знамени за Халхин-Гол, но и со своей гармонью… Эй, комиссар, комиссар! Почему не поверил? Разве я не старался? Еще неделька, и уже не я, а Саша Северюхин стал бы завидовать. Кто из гармонистов не позавидует баяну?..

Песня вдали затихла, мы вернулись в казарму, но прежней терпеливости уже не было, кто-то первым звякнул котелком, другие будто ждали этого, и все, подхватив кружки-ложки, потянулись на ужин.

II

Возле развилки, где широкая тропка вела к кухне, а вторая — поуже — сворачивала к штабу, стоял в сторонке связной комиссара Димка Матвеев. Еще месяц назад мы были с ним самыми близкими друг для друга людьми — все же оба прибыли в отряд из Свердловской области, вместе учились в спецшколе. А теперь словно подменили парня. Всегда хмур, озабочен, загадочен, от прежнего осталась лишь вечно торчавшая в зубах цигарка с коротким костяным мундштуком. Он и разговаривать научился, не вынимая ее, лишь перекатит в угол рта и кривится от дыма.

— Пошли! — тихо тронул он меня за плечо.

— Куда?

— В штаб.

— А ужин?

— Голодным не останешься. Котелок отнеси обратно.

— Надо Кочерыгину доложиться.

— Без тебя скажут.

Он явно важничал, мой друг Димка. Но было в этом столько таинственного и неожиданного, что в моей голове уже зароились самые невероятные предположения. Не так ли приглашают в штаб тех, кому собираются дать секретное задание? Две недели назад незаметно исчез из взвода наш самый старый партизан, дядя Миша Мякишев, числившийся отрядным сапожником. Мы и хватились его не сразу, а дня через два-три; считали, что он уехал с начхозом Дахно по снабженческим делам на базу в Авдеево. Но когда Кочерыгин в ответ на наши вопросы прикрикнул: «Разговорчики!» — мы поняли, что дело тут посерьезней, и лишь тогда придали значение тому, что сам дядя Миша — вепс по национальности, что родом он из Шелтозера и в оккупации у него много родственников.

— Не знаешь, зачем вызывают? — как можно небрежнее спросил я, но Димка лишь перекатил цигарку в другой угол рта и скривился:

— Там узнаешь.

Это-то я и недолюбливал в связных. Вечно у них тайны, вечно загадки… Может, они и сами ничего толком не знают, но прямо не скажут, а обязательно сделают вид, что им ведомо такое, чего они не вправе доверить даже другу. Хотя, конечно, в отряде нет людей более осведомленных, чем связные штаба.

— Оружие брать?

— Оружие уже на месте! — неожиданно рассмеялся Димка, приятельски хлопнул меня по плечу, и это запоздалое панибратство, когда вокруг никого, нисколько не порадовало, а скорей разозлило, я сразу понял, что ничего серьезного меня не ждет.

Мы пришли в ту самую комнатку, откуда месяц назад вместе с комиссаром отправлялись к инвалиду за гармонью. Сегодня в ней было по-праздничному чисто, тепло, уютно. Узкая железная койка по-казарменному заправлена «конвертом», простыня и подушка сияли нетронутой белизной, обеденный стол сдвинут в угол и покрыт желтым листом картона; даже привычная комиссарская шинель с красными звездочками на рукавах висела на стене по-особому приметно и торжественно. Кроме двух облезлых стульев с гнутыми спинками ничего в этой тесной каморке больше и не было, разве что несколько фотографий, наскоро пришпиленных на стене, да одинокая книга на подоконнике, а все равно ощущение домашней чистоты и покоя было настолько сильным, что я остановился у порога.

— Раздевайся и берись за дело, — мрачно сказал Димка.

— За какое?

— Скоро узнаешь.

Как видно, пока мы поднимались по скрипучей лестнице на второй этаж, пока шли мимо открытых дверей кухни, откуда вместе с чадом, постреливанием и шипением подгоревшего шпига слышались веселые девичьи голоса, Димка вновь преисполнился штабной солидности. Он явно подчеркивал, что здесь, в этой комнате, он такой же хозяин, как и комиссар, а я решил и вида не показывать, что придаю этому какое-либо значение. Я ведь тоже не впервые здесь, пусть не думает, что мы лыком шиты…