Партизанская музыка - [42]

— Привет веселой компании! — И Малюк начинает пробираться к своему месту рядом с командиром.

— Штрафную! Штрафную комиссару за опоздание! — раздаются выкрики.

Малюк улыбается, прежде чем сесть, выпивает стоявшую наготове долю, но на лице его не видно особой радости. Я не свожу с него глаз…

— Ну что? — спрашивает вполголоса Суровцев. — Решилось?

— Всё, окончательно. Отбываю.

— Когда?

— Как только приедет Поваров.

— Где он? Что слышно?

— Из госпиталя выписался. Получил двухнедельный отпуск.

— Значит, на задание пойдешь?

— Конечно. Об этом я и хлопотал.

— Ну и ладно. Не горюй! Ты молодой еще, побереги нервы.

— Да я и не горюю. Только не по-хорошему всё это делается. А, да черт с ним! Может, и к лучшему… Будем веселиться! Павел Федорович! — крикнул Малюк. — Запевай нашу любимую!

Снова над столом широко распростерты руки; в левой — черная изогнутая трубка, в правой — алюминиевая вилка. Голова Смирнова выразительно опущена книзу, борода упирается в грудь, он ждет, пока стихнут замирающие позвякивания, шепотки, пока взгляды всех сойдутся в одной точке — он не смотрит на присутствующих, но знает и уверен, что так оно и будет.

Для меня эти мгновения — сущая мука. Я уже не рассчитываю, что песня опять окажется знакомой… Только бы он начал в тон гармони, только бы в тон…

Вдруг руки безвольно падают на стол, курчавая борода медленно отрывается от груди, притуманенный печалью взгляд устремляется куда-то вверх, и тихо, словно бы издалека, доносится:

Вот дуб многолетний, он видывал виды,

Он стоит у границ на ходу…

Он кустиком помнит, как водил Денис Давыдов

Партизан в двенадцатом году…

Песню я действительно не знаю, но голос Смирнова — мягкий, густой, льющийся как бы сам собой — настолько чист и верен в каждой ноте, что звучат даже паузы, он не требует ни поддержки, ни сопровождения. Мелодия не проста — многократные переходы из минора в мажор, но темп протяжно-походный, тональность взята в лад гармони, и я несмело начинаю подыгрывать…

Пауза, три тяжких, размеренных шага, и, мгновенным обвалом, грянул дружный припев:

Шумят леса, карельские леса,

Партизаны проходят лесами.

И творят чудеса — мы верим в чудеса,

Которые делаем сами!

Я неотрывно слежу за движением губ начштаба, вижу, как в его сощуренных глазах медленно набухает поблескивающая слеза. Вот-вот она сползет на щеку, но припев окончен, и снова звучит одинокий, вспоминающий былое голос, а слеза держится, не падает, то растекается меж веками, то набухает опять…

Тот дуб многолетний хранит вместе с нами

Все преданья родной старины.

Под ним похоронены, лежат под корнями

Партизаны гражданской войны…

Малюк счастлив. Пухлые губы комиссара беззвучно повторяют вслед за Смирновым каждое слово, ладонью он то и дело заглаживает назад свои густые, аккуратно подстриженные волосы, в момент, когда надо подхватывать всем, быстро и радостно оглядывает застолье, резко рубит рукой воздух и начинает первым.

Песня долгая — три неторопливых куплета, да еще такие же протяжные припевы, а вот кончилась она, и всем мало показалось — словно продолжалась она в душе каждого: сидели молча, как кого застал последний звук.

— Товарищи! — поднялся Суровцев. — Прошу всем налить! Теперь, я думаю, не открою никакого секрета, если скажу — комиссар Малюк покидает нас. Едет в Москву на учебу… Мало мне пришлось послужить с ним, совсем мало. Даже не довелось в боевой операции быть вместе…

— Так побываем же, Николай Васильевич! Теперь-то уж точно! — воскликнул Малюк, зардевшийся в ожидании похвалы.

— Вы знаете его лучше меня, — продолжил Суровцев, никак не отреагировав на это восклицание. — И не мне рассказывать вам о комиссаре… Пожелаем же ему удачи в учебе и будущей боевой работе! И разрешите на память подарить вот это!

Суровцев достал из кармана небольшую лакированную кобуру, вынул из нее крохотный, словно игрушечный пистолет, протянул его- Малюку.

— Не знаю, откуда он попал в отрядный склад. Бельгийского производства. В бою навряд ли гож, а как память годится, я так думаю…

— Спасибо, товарищи! — совсем растрогался Малюк.

— Бери, Гриша! — усмехнулся Смирнов, добавил, сощурившись: — Женское оружие! Неверных любовников в упор убивать.

— За здоровье Малюка! — повысил голос Суровцев, все поднялись, начали чокаться, но выпить не успели.

— Комиссар, можно на подарочек взглянуть? — вдруг громко спросил Николаев. Он принял пистолет, секунду подержал его в руке и через стол протянул Ане Балдиной: — Аня, это не твоя пушка?

— Ой, и вправду моя! — воскликнула та. — Откуда она взялась? Вон, даже ржавое пятнышко на никеле… Вот чудеса-то!

— Командир! — в упор глядя на Суровцева, мрачно произнес Николаев. — Тебе не начхоз эту штуку подсунул?

— Да, начхоз.

— И он тебе ничего не сказал?

— Нет. А в чем дело?

— Сволочь он тогда, этот наш начхоз! Смотри-ка, сберег эту штуку… Нет у него ни стыда, ни совести, если он такие подарки комиссару подсовывает…

— Николаев, хватит темнить! Объясни, в чем дело! — раздраженно прервал его Суровцев.

— Командир, я знаю, откуда эта штука. Другие тоже знают. В прошлом году, когда мы громили гарнизон в Сенной Губе, Миша Ярошенко захватил этот пистолет. Потом вот Ане подарил. Потом в бригадном походе эта штука Колчину понадобилась. А зачем? Да затем, что пуляет тихо, как бичом хлестнет… Вот ты, командир, говорил, что в бою она навряд ли гожа… Правда твоя, в бою она не сгодилась, а свое дело нашла…