Пароход идет в Яффу и обратно - [15]

— Какая? — спросил я.

— Ваша пятилетка. Мне вчера рассказывал Робинсон…

Робинсон был в ту пору главным уполномоченным Биробиджана.

— …что сюда едут большие партии переселенцев. В местечках, слава богу, больше нечего делать. Они едут сюда, но их путь лежит мимо Урала и Сибири. А на Урале — пятилетка, строится множество заводов, и в Сибири — то же самое. Им нужна рабочая сила, и многие переселенцы застревают в дороге.

— Это не так плохо, — сказал я.

— Для кого?

— И для страны, и для евреев.

— Но не для Биробиджана, — ответил Броун. — Я с вами согласен, но мне немножко жаль наш Биробиджан и эту нашу еврейскую сопку с ее еврейскими лиственницами и кедрами. Как приятно, товарищ, когда еврей возится со свиньей, обхаживает ее, выкармливает! Мы были позавчера — вы помните? — в колхозе «Найе Вельт»[9]… Там, где большие стога сена… я разговариваю с ними, разговариваю и, нет-нет, полюбуюсь, как наши талмудисты ворошат сено, как они полют огурцы и картофель, скребут и чистят лошадей… А раньше? Что он бы вам ответил раньше, этот копеечный талмудист? — «Лошадей чистить? Не еврейское дело! Косить сено? Не еврейское дело!» Вот когда нееврейское дело станет еврейским, произойдет полное возрождение народа. Смотрите! Скорей! Скорей! Какая досада… Упустили!

— Что такое? — спросил я.

— Прямо под нашим кедром упала звезда, — ответил Броун. — Она покатилась вон туда, в Биру… В такую ночь хочется вспомнить всю жизнь и пропустить эти тысячи дней, как солдат на параде.

— Но есть дни, — возразил я, — которые действительно стоит пустить на парад воспоминаний, а есть и такие… их хочется прогнать сквозь строй.

— «…И с отвращением читая жизнь свою?..» — спросил Броун.

— «…Я трепещу и проклинаю…» — ответил я.

— «…И горько жалуюсь, и горько слезы лью…» — сказал мистер Броун.

Глава вторая

Кедры Ливана!

Кедры Ливана, воды Кидрона, пески Галилеи,

Пески Галилеи и Вифлеем с гробницей праматери. Виноградники Хеврона, колодцы Иерусалима, замок Давида, разгромленные ватаги филистимлян.

Как огорчали молодого Гордона длинные сны с жалким пробуждением! Где же лиловые высоты Святой земли и склоненные стебли иорданских тростников? А цветущая влага Изреэльской долины? И золотая кожа сионских дочерей, пляшущих под звон тимпанов? Где все это?

В действительности была только шестиногая кровать, на которой Гордон спал в окружении всей семьи. Духота создавала сновидения. Они являлись отцу-сапожнику и матери-домохозяйке и сестрам-белошвейкам.

— Что тебе снилось, отец?

— Как будто я уже не сапожник, а меховщик. Дом на колесах, и крысы на амвоне… Э, какая чепуха! Но что же потом? Дети мои, что было потом?

Мать видела во сне всех умерших родственников: Йосифа-кантониста, Хану-акушерку, известную в свое время тем, что у нее была легкая рука, и погибшую от родов, Иерахмиеля, сборщика податей, и самого Макса Францевича Воскобойникова, почетного члена трех обществ: «помощи больным», «по обеспечению невест приданым» и нееврейского «общества покровительства животным», где его очень уважали и куда он пожертвовал тысячу мисок с цепочками. Миски привязывались к уличным деревьям, дворники заботились, чтобы всегда в них была вода, и бродячие собаки утоляли бы здесь свою жажду.

А сестры? Сестры видели во сне то, чего они так и не увидели никогда наяву: негорбатых молодых людей со стеками в руках и в накрахмаленных манжетах. Они целовали сестрам руки, нанимали, не торгуясь, извозчиков с экипажами, снабженными резиновыми шинами, угощали их дамскими папиросами и глазированными фруктами и увозили ужинать в зеркальный, в бумажных цветах, японских фонариках и лампионах ресторан «Илиади».

Гордон просыпался с криками. Выпутываясь из кучи тел, он озирал комнату с темными обоями и двумя отпечатанными в Лейпциге репродукциями, изображавшими доктора Герцля, австрийского драматурга, основателя сионизма и друга турецкого султана, и мудреца Монтефиоре, осушившего бокал за благо мира в день своего столетнего юбилея. Гордон освежал тронутые трахомой глаза и с болью возвращался к прерванным снам.

Он посещал клуб Явне, названный так в честь старинного университетского города. Там бывал сам Усышкин, толстый деятель сионизма, там доктор Клаузнер, худой и волнующийся, более похожий на лилию, чем на доктора, читал для изысканной публики на древнееврейском языке свои изысканные лекции. Люди средних лет сюда не ходили; здесь бывали старики и молодежь, молитвенно затихавшая при приближении доктора Клаузнера.

Наслушавшись речей доктора Клаузнера, которого он плохо понимал, Гордон стал распространителем «шекелей». (Шекель — это квитанция, выдаваемая за полтинник, внесенный в пользу сионистского комитета.)[10] Гордон ходил со своими шекелями по богатым домам города.

Сам Блюмберг выходил на звонок. Он спрашивал:

— Разве мои люди не говорили вам, что я не могу вас принять?

— Они сказали мне это вчера.

— Что ж вы от меня хотите?

Так спрашивал мануфактурщик Блюмберг и покупал один шекель. Он жертвовал пятьдесят копеек на основание еврейского государства. Столько же давал господин Функель, внесший десять тысяч рублей в институт царицы Марии Федоровны. Правда, там его наградили чином статского советника и выдали шпагу, которую он носил на левом бедре.