Пароход идет в Яффу и обратно - [13]

— Если вы любите женщину, которая предпочитает блондинов, — произнес Броун, — то вы готовы ради любви к ней стать блондином. Я сейчас побывал всюду, где водятся евреи, я видел румынский пауперизм, польскую нищету, немецкую ассимиляцию и палестинскую безысходность. Что же? Я убедился, что только советская власть может достойно разрешить еврейский вопрос. Ради одного этого я готов стать комиссаром… Только ничего не говорите мистеру Вильяму Гаррису.

— А он? — спросил я. — Что думает мистер Гаррис?

— Он думает то же, что и я, но не любит открыто признаваться. Мистер Гаррис сказал мне по секрету, что только советская власть… Вы понимаете? Он принадлежит к тем американцам, которые считают, что советская власть вне своих границ, — это, разумеется, нонсенс, но у себя на месте она очень, очень кстати.

— Мистер Броун, — сказал я, — вы давно были в Палестине?

— В прошлом году, — ответил он.

— Расскажите о ней.

— Нечего рассказывать, — сказал Броун. — В такую ночь и не хочется о ней вспоминать. Будьте любезны, покажите мне Вегу.

Я нашел Вегу в звездной неразберихе и ткнул пальцем.

— А Кастора и Поллукса?

— Вот они.

— Отлично! — воскликнул Броун. — Вы нашли во мне лучшего друга, если так хорошо знаете природу. Вы ее любите?

— Люблю, — ответил я.

— Надо вернуть нашей нации природу, — сказал Броун, — надо вернуть ей утерянное лицо. Говорят, местечки пустеют, нет на Подолии больше евреев-коммерсантов.

— Правда, мистер Броун: нэп кончается, началась первая пятилетка.

— Это очень хорошо, товарищ. Да, вы спросили меня про Палестину. Там совсем худо: ее душит экспортная проблема. Никто не покупает вино… продукты не имеют сбыта.

— А промышленность?

— Вы хотите сказать — тяжелая? В Тель-Авиве я видел много заводов, они производят… сельтерскую воду.

— А план электрификации Палестины? — спросил я.

— Вы знакомы с планом Рутенберга? — удивился Броун. — Ведь англичане его зарезали. Зачем это им? Сознайтесь: вы когда-то мечтали о Святой земле, о горах Иудеи, пашнях Хеврона… Мечтали?

Он угадал. В дни отрочества и я носился с мечтаниями о возвращении на легендарную родину, о независимости на Средиземном море, о дочерях Сиона с тимпанами и бубнами…

— Благодарите судьбу, — сказал Броун, — что не поехали туда в золотую и обманчивую пору декларации Бальфура. Как ринулись тогда евреи! Впрочем, англичане живо захлопнули границу.

— Мистер Броун, — ответил я, — в ту пору в Палестину бежал из России мой лучший друг Александр Гордон. Не встречали?

Броун задумался.

— Гордон? — переспросил он. — Александр? Нет, не помню. Он вам писал оттуда?

— Писал, — ответил я.

— Сначала восторженно, потом он умолк — так? Затем письма дышали отчаянием, и наконец он снова умолк? Навсегда?

— Чистая правда, — ответил я с удивлением. — Откуда вы знаете?

— Не думайте, ради Бога, что я — пророчица Дебора или мадам Тэб: судьбы еврейских молодых людей — такой же стандарт, как вот… мои подтяжки. Первые дни полны ликования, и они рассылают сотни открыток во все концы света с восторженными и заносчивыми восклицаниями. Затем они замечают: «Э, что-то не то…» Они застенчиво умолкают, надеясь, что все переменится, будет хорошо, они даже привыкают, а годы идут. Тогда их охватывает тоска, безнадежность, они видят, что мечты о независимости — мыльный пузырь, и своя страна — мыльный пузырь, и что вместо величия нации существует один противный субботний кугель… И они снова рассылают во все концы света открытки, полные отчаяния. А потом? Потом они вживаются в свою разбитую клопиную жизнь и умолкают навсегда. Как вы назвали вашего приятеля?

— Александр Гордон.

— Такова жизнь Александра Гордона, — сказал Джемс Броун.

Шум сосен и кедров будил воспоминания. В такую ночь человек говорит и медленно, и значительно, с легким удивлением прислушиваясь к звуку своего голоса, подобно чревовещателю. Я сказал так:

— Мистер Броун! Жизнь моего друга Александра Гордона могла стать моей жизнью. В какой-то день наши дороги разошлись, но долго неслись они прямо — две стрелы, две параллели. Представьте себе Болгарскую улицу на Молдаванке, в Одессе. Два мальчугана насмотрелись библейских картинок, наслушались заманчивых рассказов о пастухах и виноградарях Святой земли, о дочерях Сиона, собравшихся у колодца. Мы клялись друг другу, бродя по Болгарской. Дворницкие дети посылали нам в спину оскорбления. — «Александр, мы поедем домой?» — «Поедем». — Мальчики жмут друг другу руки, читают нараспев Бялика и ходят по вечерам на Большую Арнаутскую, в синагогу — клуб Явне. Ораторы зовут домой. Усышкин говорит о родной земле, Жаботинский рисует перед трахомными глазами мечтателей еврейские легионы, и семь братьев Маккавеев смотрят с упреком на обнищавший духом народ…

— «Ойд лой овдо…» — тихо пропел Броун первые слова сионистского гимна и засмеялся. — Еще не потеряли мы надежд? Плохо! Там, на берегу Средиземного моря, мы их уже потеряли. Вы знаете модный палестинский анекдот?

Что такое Палестина? — спросил Броун и сам же себе ответил: — Власть английская, земля арабская, страна еврейская — вот что такое Палестина. Сидишь в Тель-Авиве на бульваре Ротшильда и слышишь сотни жалоб от таких Гордонов, но потом они отправляются на пляж, облачаются в купальные костюмы, поют «Ойру» и делают вид, что будущее уже стало настоящим. Затем они поднимаются в береговое кафе и за стаканом молока узнают о новом погроме в Иерусалиме. Если вы вспомнили, мой друг советский революционер, о Болгарской улице, то позвольте вам сказать, что американец Джемс Броун родился на Запорожской улице, она пересекает Болгарскую.