Пароход Бабелон - [92]

– А ведь мог там остаться, коли не я. И никакого тебе Константинополя.

«Где это там? О чем это он?» – попытался вспомнить Ефимыч.

– И никто бы его не хватился, – согласился Ян.

– Вот, можно сказать, господа, моих трудов бесценное искусство! – продолжил хвалить себя Родин Аркадьевич. – Вы только взгляните на эти шовчики, – руки вскинул, поиграл пальцами.

– Однако нам нужно его перенести наверх, в башню Войцеха, – остановила разглагольствования Белоцерковского Ольга Аркадьевна. – Не расчет помощи дожидаться, сами управимся. Ведь управимся же? Надо только морфия ему еще вколоть.

– Управиться-то управимся, – сказал Белоцерковский, – но мне кажется, лучше его все-таки сегодня не трогать. И я против того, чтобы переносить утром. Даже с тылу и тем переходом, о котором говорит Ян.

– Родион, ночью хуже.

– И я бы предложил его сегодня не трогать. On jeszcze słaby. – Ян принял из рук Ольги Аркадьевны пустую фаянсовую чашку, подошел к окну. – Риск минимальный. Пусть здесь, у меня, остается.

«У меня? Значит, я в за́мке у Яна?!»

– Как же минимальный, если всех попавших в плен комиссаров ваши вешают без суда.

– Войцех гарантировал, что сюда никто не поднимется. Постоят на дворе и уйдут.

– Ну если Войцех гарантировал… – Родион Аркадьевич сделал жест счастливого школяра, захлопывающего учебник на том параграфе, где ему обещан высший балл.

После этого хлопка комиссар попробовал сделать мир чуточку громче. И обратился за помощью к горбатой спине, к морозному окну, к пыльным столбикам света…

Услышал отчетливо польскую речь за окном. Цоканье копыт. «Так вот откуда у меня было это ощущение суеты. Кавалеристы? Должно быть, поляки. Мы ушли, они пришли». Ржанье. Глухое шмяканье. Визгливое причитание – должно быть, бабенку щипнули за ягодицу: «Wow jaka!» И тут же смех. Звериный. Кто-то с того смеха покатился дальше остальных, закашлялся и прокуренным синедымным «пше-кхе-кхе» сотряс звонкий ломкий воздух до самого оконного стекла, до управляющего, тут же резко задернувшего малиновые шторы – в точности такие, какие видел комиссар в доме у пана ротмистра.

– Что ваши, что наши!

– Согласен, выбор невелик. – Белоцерковский дунул в папиросу. – Человечество – пустое слово.

Комиссару захотелось встать, вновь распахнуть шторы и глянуть на кавалеристскую суету сверху.

«Неужто Ян прав, и они все делают в точности так, как мы делали недавно? Недавно?.. Сколько же времени я в за́мке? И где? На том самом втором этаже, в который не попал с первого раза?»

Он хотел обратиться с этими вопросами к Яну, но не смог: то ли сил необходимых пока не скопил, то ли разучился говорить.

Несколько недель продолжалось это странное состояние – ему казалось, он говорит, а его не слышат. Сколько бы человек ни находилось в комнате, комиссару казалось, что он один. И не просто один, а наедине с духами.

«Может, это из-за морфия? Ведь сказал же Родион Аркадьевич: много польского морфия на меня перевел».

От польских кавалеристов его не спрятали. Положились на Войцеха, к слову сказать, так до сих пор и не появившегося. «Наверное, остался в своей башне».

Ефим попробовал вспомнить лицо Войцеха, но ничего, кроме длинной шеи и массивной, выступающей вперед челюсти, которую принято почему-то считать аристократичной, так и не вспомнил. Войцех остался для него в другом времени, если не сказать измерении.

Белоцерковский просил Яна приносить комиссару каждое утро по два отборных яйца: «Желток сливать, белок давать пить. В любом случае поможет. Да, и еще перловки ему, погуще бы. Надо вес набирать. А человеку вес набрать – дело долгое. И газеты, не забудь про мои газеты… Французскую, польскую, можно немецкую, ну и большевистскую, для сравнения».

Когда в один из таких дней Белоцерковский, как всегда, рухнул в окончательно захваченное им кресло и спрятался за газету, словно для того сюда и ходил, чтобы отдохнуть с газетой в руках, комиссару даже обидно стало: «Хоть бы пульс вначале проверил, что ли». И неожиданно для себя он заговорил.

– Что пишут? – произнес Ефимыч, не надеясь уже, что его услышат. Думал, как прежде, не выскажутся слова, не долетят до адресата.

– Ба-а-а!.. – вырвалось у Родиона Аркадьевича. – Вот это новость так новость!

Он уже встал на радостях, чтобы попросить булку с маслом для комиссара, поднял со столика пачку папирос и чиркнул спичкой, но тут же вернулся и тихонечко сел – послышались шаги. Белоцерковский поднес палец к губам.

Отметив про себя, что шаги никак не стариковские и, следовательно, не яновские, он сразу же стал не то чтобы робким и затравленным, но готовым к ситуации, из которой единственный выход – помощь высших сил.

Кто-то остановился у самой двери. Слышно было, как втянул ноздрями внушительную порцию воздуха.

– Войцех?.. – Белоцерковский уронил на пол спичку. Хорошенько взболтнул рукой воздух, потрогал обожженный палец и уже шепотом: – Я Войцеха так и не видел. А вы? Вы его видели? Сможете узнать?

– Видел когда-то… – комиссару вдруг стало жаль Родиона Аркадьевича, он почувствовал себя виноватым за те хлопоты, которые доставлял этому человеку, и снова спросил, на сей раз уже для того, кто стоял за дверью. – Так что пишут в газетах?