Пароход Бабелон - [94]

Комиссар задумался, как бы ему получше представить Агнешке девушку Броню, тоже приходившую в синагогу послушать кантора, но девушка Агнешка уже уснула. Во сне она была красивой и кроткой. В ней появилась та теплота, которая обычно появляется в людях, когда они забывают, какими должны быть на людях, в тех или иных обстоятельствах и какими их хотят видеть сначала родители, а после – почтенное общество.

Он решил, что когда она проснется, он непременно ей скажет об этом. Но не успел. Не прошло и получаса, как Агнешка, клюнув в очередной раз носом, уронила альбом на пол. Раздался грохот, похожий на выстрел из пистолета. Девушка очнулась и какое-то время не могла понять, что произошло. А сообразив, смутилась и быстро вышла, даже не закрыв за собою толком дверь…

Впервые за время его пребывания в замке дверь оказалась приоткрытой. И это не доведенное до конца действие не давало комиссару покоя. Не то чтобы комиссар боялся, что кто-то из непрошеных гостей войдет и увидит его. Совсем нет. Было такое чувство, что и он тоже не довел что-то до конца в своей старой жизни, и это обстоятельство может изрядно помешать ему в жизни новой…

Что, если просто встать и уйти сейчас отсюда? Войцеха вот отпустили же! Хотя я мог бы расстрелять его на месте. Но меня ведь тоже могли оставить умирать в чистом поле. Но нет, не оставили, сюда принесли…

– Почему меня до сих пор не убили? – спросил он Белоцерковского, когда тот наконец появился и плотно закрыл за собой дверь.

– Это вопрос или причитания? – Родион Аркадьевич потянул себя за мочку уха.

– Что я такого сделал, что вы со мною носитесь?

– Мне кажется, вернее было бы вам спросить: «Чего я такого не сделал?» А могли бы много чего сделать, списав все на войну… Кстати, все так и поступают. До, во время и после войны. Ни тебе страха, ни чувства вины. Вы никогда не задумывались над тем, что было бы, если бы Каин не убил Авеля?

– К чему вы это? Все равно было бы: «Разве сторож я брату своему».

– Да, господин комиссар, есть в вас что-то чрезмерно библейское.

– Вот удивили, Родион Аркадьевич!

Белоцерковский улыбнулся самому себе. Улыбка его сейчас показалась комиссару знаком превосходства.

– Неоднозначная вы фигура, Ефим Ефимович. Сейчас точнее объяснить не смогу, но при случае, когда голова свежая будет, с удовольствием это сделаю. А впрочем, лучше меня ваши душевные смуты объяснит Ольга Аркадьевна. Мне кажется, она к вам…

– …Родион Аркадьевич!..

– Знаете, я и сейчас могу увидеть ее лицо таким, каким увидел его в первый раз в Москве, на Патриарших прудах. Кругленькое, розовое, сияющее личико с мерцающим взглядом темных глаз. Дело было зимою. Мы катались на коньках, а подле нас на Бронных, на Грузинах, на Пресне происходила революция одна тысяча девятьсот пятого года. Под бобровой шапочкой у нее были короткие светлые волосы, заправленные за уши у висков, и такой маленький сердитый ротик, и я любил ее… Господи, как я ее любил! Представить себе не можете, как. Что мне было до каких-то там баррикад, когда рядом была она. Хотите папироску? У меня новые, варшавской фабрики, на Проспекте торгуют… Давайте с вами покурим, комиссар, за наше прошлое, и я вас перевяжу.

– Давайте, Родион Аркадьевич… Только вот я бы лучше за будущее покурил. Думали ли вы о нем?..

– Грядет нечто апокалиптическое, что-то такое, чему можно лишь немо смотреть в лицо. Кончились тонкие рассуждения о власти общечеловеческих ценностей, потому что общечеловеческие ценности потеряли власть над людьми. В какой-то момент я надеялся, что положение выправится, но становится только хуже. Хуже день ото дня. Порядочным людям остается лишь одно – бежать, чтобы не стать соучастником кровопролития.

– …В первый раз, что ли, хуже некуда и остается лишь бежать?

– Для вас, мой дорогой комиссар, это всегда будет в первый раз.

– Найдутся тысячи причин, из-за которых вас догонят и убьют по дороге. Вы знаете это лучше меня. Это же вы бежали из Жидовского куреня, не я.

– Помилуйте, а это-то при чем тут!..

– Вы же им служили.

– Я врач – я всем служу. – Он поднял свой несессер и потряс им у лица. – Это моя прямая обязанность. – Поставил несессер на ковер между ботинок. – Буду с вами предельно откровенен. Большевики переговоры завалят, вот увидите. Польша освободится не только от обязательств бывшей Российской империи, но и вообще от каких-либо обязательств советской стороны. Тухачевский – не Наполеон Бонапарт. Дорога на Париж закрыта Польшей. Это война, которую политики постараются забыть как можно быстрее, а историки – не вспоминать как можно дольше. Вы представить себе не можете, как много красных сейчас просто бежит.

– Что, офицеры?!

– И офицеры тоже. Маршруты только у них по большей части другие, и бегут они порознь.

– Да…

– И многие не возвращаются, а это значит – новая жизнь у них. С чистого листа, представляете себе! Да это как с неба упасть! Вот вы были в Севилье? Говорят, там все улицы в апельсиновых деревьях. – Ефим ухмыльнулся. – Что вы смеетесь? Что тут смешного? Понимаете, там не трупы на улицах лежат, а апельсины растут! А река там какая!.. – Он перешел на театральный шепот: – «Ночной зефир/Струит эфир./ Шумит,/Бежит/Гвадалквивир»… Постойте, может, вы из тех, кто считает, что можно познать мир, не покидая двора? Нет? О! – Он воздел руки к люстре, как жрец. – Наш учитель считает, что нет большего несчастья, чем незнание границ собственных возможностей.