Пароход Бабелон - [56]

Качнувшись еще пару раз, Самуил Новогрудский открыл глаза, заглянув далеко за лесистые дали обоев, после чего разрезал халу в том месте, где сделал отметину, обмакнул в соль ломоть и вкусил медленно, с наслаждением. Затем разрезал дальше и раздал всем отрезанные ломти хлеба.

Даже горничной, явной шабес-гойке, перепал аппетитный кусочек халы: и ты, дочь моя, вкуси, чтобы света в мире прибавилось.

Ефим осторожно, со столичной светскостью поделился за столом своим первым впечатлением от гнезда Новогрудских.

– Такое чувство, будто я припал к истокам.

На что старик, покачав седой головой и грустно улыбнувшись, ответил, что эта квартира на Шемахинке – то немногое, что уцелело от того, что было до революции.

– Вы знаете, молодой человек, тот дом, из которого нам пришлось уйти, стоял на Чадровой, а это, чтобы вы знали, в пяти минутах от Торговой. Вот оттуда и выпорхнули Соломон с Герцелем.

Оказывается, до революции Новогрудские жили в особняке на Чадровой, оттуда-то и разъехались братья.

«Вероятно, оттуда и старшие Новогрудские с двумя дочерьми уехали в Палестину. А в дом 20/67 перебрались уже после того, как покинули Землю обетованную. Да простят им это их предки».

Про Палестину старик, конечно, не сказал, это было бы уже слишком безрассудно с его стороны, но Ефим знал от Герлика эту историю бегства в Палестину и возвращения в СССР.

«Соломон все устроил – и отправить помог на Землю обетованную, и назад вернуться, с британской полицией договорившись. Молодец Соломон, все сделал как надо, всем помог. А где жизнь лучше, там или тут, пусть уже сами решают».

То ли Швуэс[26] близок, то ли у Герлика с княжной все серьезно, а иначе с чего бы вдруг хозяин дома вспомнил о Рут, прабабушке царя Давида, праведнице библейской.

Сара улыбается, Герлик в краске, языком изнутри выбритую гладко щеку вздул, княжна с величайшей серьезностью то клецку из супа выловит, то поднимет нож и уставится на убегающих с лезвия мальчиков-близнецов, такое впечатление, будто это она после смерти Элимелеха и его сыновей – Махлона и Кильона – задумалась, сказать ли свекрови своей Наоми, решившейся вернуться в Бейт-Лехем: «Куда ты пойдешь – пойду и я, и где ты заночуешь, там заночую и я; народ твой – это мой народ, и твой Бог – мой Бог».

Глаза старика заблестели влагой, когда он откинулся на спинку стула, взяв паузу для того, чтобы не задуть ненароком возгорающиеся искры Шхины[27].

Вероятно, Самуил Новогрудский был не только хорошим кондитерским королем и габаем[28] центральной синагоги, но еще и неплохим психологом.

– Да, – говорит реб Новогрудский, плавно закругляясь, будто закручивая мушкетерский ус. – Женщины разные бывают. И каждая – мужчине урок, – и продолжает свой библейский сказ на плохом русском, сквозь который, как через прохудившуюся рогожу, проглядывает литовский идиш: – И возвратилась Наоми в Бейт-Лехем и говорили: «Наоми ли это?» А она им отвечала: «Не называйте меня Наоми, но называйте меня – Марой»[29].

Ефим вздрогнул, вспомнив о женщине, которую то ли он оставил в Москве, то ли она послала его далеко-далеко… в Баку.

– Ячмень созревает в Песах, а пшеница – в Швуэс. Время библейское быстро летит. И вот уже Рут подбирает колосья позади жнецов, и Боаз, родственник Наоми, говорит ей: «Послушай, дочь моя, не ходи подбирать на другом поле и не переходи отсюда, но будь здесь с моими служанками». И не лишил Боаз милости своей «ни живых, ни мертвых».

Конечно, то место, где Наоми-Мара советует Рут, как ей быть, когда возляжет на гумне Боаз, реб Новогрудский пропустил. Оно и понятно. Уж больно много молодых за столом. Зато он очень красочно, как и положено Шмуэлю, описал, как ближайший родственник Наоми, не пожелавший взять в жены сдобную маовитянку, снял свой сапог и отдал его Боазу в знак того, что уступает это право ему, как Боаз вошел в шатер к Рут, и Господь вознаградил Рут беременностью. И когда она родила, соседки нарекли сына Рут Оведом. И нянчилась с ним Наоми-Мара. И говорили все вокруг, что любовь Рут к своей свекрови выше любви семи сыновей.

Закончил Шмуэль Новогрудский, как и положено, – свидетельством о рождении Давида:

– Давид! – возгласил, воскликнул он и тут же горделиво смолк, окидывая внутренним взглядом века.

– Давид, – прошептали все вослед старику, даже прислуга шабес-гойка.

«Господи, я ли это?!» – спрашивал Ефим у себя.

Интересно, а вперед реб Новогрудский смотреть умеет? А вдруг он видит дальше сидящих за этим столом? И там, в будущем, которое для него одного разглажено до горизонта, точно эта белая скатерть на столе, он зрит, как его потомки оставляют дом 20/67, как старая княжна Уцмиева велит сбить с дверного косяка мезузу в серебряном футляре и спрятать в чемодан, а ее сноха, очередная Рут в семействе Новогрудских, отбирает самое главное и пакует в тот же чемодан, чтобы сохранить память о семье, в которую она вошла со стороны, но – навеки? Что останется потомкам Шмуэля Новогрудского? Несколько кузнецовских тарелок, которые стоят сейчас на столе, фамильный сидур[30], субботний стакан, из которого бывший кондитерский король Закавказья пьет сейчас вино? Смогут ли они забрать с собой картину с изображением раввина, пусть и без тяжелой ореховой рамы? Какое наказание – видеть дальше других и, несмотря ни на что, жить в согласии с сегодняшним днем! Но, может, этот дар небес – не такое уж и наказание?