Парижская мода. Культурная история - [65]

.

Эти платья – способ подкупить Альбертину, чтобы та оставалась с ним. И все же вид их напоминает рассказчику, что он никогда не сможет поехать в Венецию, пока Альбертина остается его любовницей. Это характерная для Пруста дилемма, основание которой составляет не только незаконный характер отношений рассказчика с Альбертиной, но и мучающая его ревность. Таким образом, платья от Фортуни были не только венецианскими в буквальном смысле, то есть созданными в Венеции и вдохновленными искусством венецианского Ренессанса; они также воплощали собой персональную идеальную Венецию рассказчика, о которой тот мечтал с детства:

Платье Фортуни, которое было в тот вечер на Альбертине, казалось мне призраком-искусителем этой невидимой Венеции. Оно было сплошь залито арабским орнаментом, как венецианские дворцы, спрятанные, подобно султаншам, под сквозным каменным покрывалом… как колонны, увитые восточными птицами, означающими попеременно смерть и жизнь и повторявшимися в переливах материи[383].

К концу их злосчастных отношений все платья Альбертины символизируют обман, плен или бегство: в черном атласе она выглядит «как бледная и страстная парижская леди, изможденная… атмосферой толпы и, возможно, привычкой к пороку». Когда она одевается для выхода, он боится, что она идет на свидание с любовником. Как пишет Диана Феста-Маккормик, «мода подпитывает ревность». Рассказчик умоляет Альбертину: «Подожди, не надевай платье». Страшась ее потерять, «он хочет видеть Альбертину заключенной в тяжелых складках дорогой материи». Но его «парижское рабство» тоже «усугубляется созерцанием платьев, напоминающих ему о Венеции»[384].

Чайные платья, которые носило поколение Одетты, воплощали собой подчеркнутое внимание к женской сексуальности. Пеньюары от Фортуни, которые надевают Альбертина и ее подруги, явились предвестниками модной революции и началом современной моды. Эти платья никогда не носили вне дома или в качестве бальных туалетов. Правда, однажды рассказчик предлагает Альбертине поехать с ним в Версаль, и она говорит: «Я могу ехать как я есть, мы не будем выходить из авто». Она набрасывает манто на один из своих пеньюаров от Фортуни, и они отправляются. Однако они не могут заехать на обед к Вердюренам, потому что Альбертина «не одета»[385]. В 1916 году лишь немногие женщины начали носить платья от Фортуни за пределами дома (иногда – в несколько необычном комплекте с шерстяными кардиганами).

Между тем в 1909 году в Париже впервые появилcя русский балет Дягилева. В течение нескольких лет восторженные парижане, следившие за их постановками, видели – например, в балете «Шехеразада» – «экзотические» костюмы «варварских» расцветок, постепенно перенимая новый стиль. Пруст писал:

Подобно декорациям Серта, Бакста и Бенуа, которые в то время воссоздавали в русских балетах излюбленные эпохи искусства – при помощи произведений искусства, пропитанных их духом и тем не менее оригинальных, – эти платья Фортуни, верные старине, но ярко оригинальные, вызывали, еще даже с большей силой внушения, чем декорации, – ибо декорации оставляли простор для фантазии, – Венецию, всю загроможденную Востоком, где их надо было бы носить[386].

Мода и время

«В поисках утраченного времени» – история о том, как рассказчик тратит юность на безделье, любовные авантюры и модное светское общество и лишь очень поздно обнаруживает в себе призвание художника. По мере того как он стареет, воспоминания о нарядах мадам Сван мучают его, пробуждая в нем ощущение потерянного времени. В 1912 году он гуляет в Булонском лесу, вспоминая, как двадцать лет назад он ждал, когда мадам Сван проедет мимо него, откинувшись в «несравненной виктории», с фиалками в волосах и с сиреневым зонтиком в руке; или как он прогуливался с ней по Аллее акаций, и она «шествовала… волоча за собой длинный шлейф своего сиреневого платья, одетая так, как бывают одеты в воображении простого народа королевы». Какие-то мужчины, «большей частью в сером цилиндре», кланялись ей, и рассказчику удавалось услышать обрывки их разговоров:

«Одетта де Креси? …Помню, я проводил с ней ночь во время отставки Мак-Магона» – «На вашем месте я при встрече с ней не напоминал бы ей об этом. Она сейчас г-жа Сван, жена члена Жокей-клуба, друга принца Уэльского. Впрочем, и сейчас еще она великолепна» – «Да, но если бы вы знали ее в те времена! Что это была за красавица!»[387]

Он вспоминает совсем далекое прошлое, время, когда он только родился. Кроме того, он понимает, что был бы счастлив вновь увидеть моды девяностых, «взглянуть своими телесными глазами на маленькие дамские шляпы, такие низенькие, что казались простыми веночками». Увы! Вместо простого сиреневого чепца Одетты или крохотной шляпки, украшенной «цветком ириса», женщины теперь носят «необъятные» шляпы, «покрытые птичником или фруктовым садом». Глядя на спешащие мимо автомобили, рассказчик замечает, что мужчины больше вообще не носят шляп: «Они гуляли по Булонскому лесу с непокрытой головой», – а вместо красивых длинных платьев Одетты женщины ковыляют в «греко-саксонских туниках со складками… или же в стиле Директории, из „шифон либерти“».