Парень с большим именем - [173]

Однажды после уроков она показала ребятам эту шубу и велела им сбегать за Нюрэ. Она полагала, что если Нюрэ не осмелится прийти, то родители не устоят, придут обязательно. И ошиблась. Никто не пришел. Тогда Александра Афанасьевна сшила вторую такую же шубу, только поменьше, и отнесла ее сама в чум, положила перед сестренкой Нюрэ. Долго остановившимися глазами рассматривало шубу все семейство; Нюрэ позабыл страх и выполз из-под лохмотьев. Потом мать спросила учительницу:

— Продаешь?

— Дарю. Меряйте!

Шубку померили. На плечах она показалась еще красивей. Не дожидаясь, когда спросят, почему же она не принесла шубу для Нюрэ, учительница поспешила уйти. Она видела, как вскоре за нею вышло на улицу все долганское семейство. Девочка в новой шубе шла между отцом и матерью. Нюрэ шел позади, сгорая от нетерпения и зависти, и постоянно оглядывался на школу. Александра Афанасьевна еле-еле сдержалась — не вынесла шубку.

Она победила: на другой день вся долганская семья пришла в школу.

— Я слышал, и Нюрэ есть шуба, — сказал отец.

— Есть. — Учительница вынесла шубу, раскинула. — Ну-ка, сними старую!

Нюрэ сдернул, учительница надела на него новую:

— Садись, посиди с нами!

Нюрэ просидел до конца занятий. Отец и мать сидели на задней пустующей парте. Кончились занятия, учительница сняла с Нюрэ шубу и сказала:

— Завтра приходи опять!

Нюрэ пришел с матерью, у отца была работа. В третий раз прибежал один. Когда после уроков у него отнимали шубу, мальчишка весь дрожал, силясь удержать слезы. Александра Афанасьевна только через неделю, когда Нюрэ запомнил четыре буквы и научился складывать из них всевозможные слоги и слова, разрешила ему уйти домой в шубе.

Как она боялась, что утром Нюрэ убежит вместо школы на горку! Нет, не убежал.

В ноябре солнце начало показываться только в полдень, блеклое, как опавший лист, взглянет на землю и нырнет, а скоро и совсем скрылось. Наступила полярная ночь. Вместе с ночью налетели ветры и пурги. Дудинка стоит в полосе чистой тундры. Пурги и ветры гудят над ней по неделе, по две.

Первую пургу Александра Афанасьевна пересидела дома. А началась вторая, она по примеру старожилов натянула между школой и соседними домами веревку и ходила, держась за нее.

Но ходить по веревке было скучно, почему-то тянуло кинуться в глубь пурги, как тянет кинуться с высоты в бездну. Александра Афанасьевна стала привыкать обходиться без веревки. Она поступала, будто маленькая, только начинающая ходить: сперва выпустила веревку и постояла, не отходя от нее; в другой раз отошла шага на два, потом подальше. Было удивительно, какую огромную радость приносили эти маленькие «шалости». К концу зимы она научилась ходить без веревки до исполкома.

* * *

Четыре года прожила Александра Афанасьевна в Дудинке. Вышла замуж. Через некоторое время ее мужа-бухгалтера перевели еще дальше, в поселок Хатангу. Немного погодя назначили туда же и Александру Афанасьевну открыть в Хатанге школу. Выехала она осенью, когда установились крепкие морозы, с транспортом из нескольких оленьих упряжек, который развозил продукты и товары по далеким тундровым зимовьям.

У Александры Афанасьевны был нартяной чум — небольшой фанерный домик, поставленный на северные санки-нарты. В домике железная печка, по бокам — скамьи сидеть и спать. Передвигался нартяной чум четверкой оленей.

От Дудинки до Хатанги тысяча километров, и на всем этом пространстве всего несколько станочков в один-два дома. Зимой станочки задувает вровень с крышами, их невозможно отыскать на однообразном снеговом поле, если не подскажет дым, не выйдет человек, не залает собака.

И в этой снеговой пустыне наших путников застигла пурга. Олени перестали слушаться ямщиков, кинулись в разные стороны. Нартяной чум Александры Афанасьевны остался в одиночестве. Ямщик Степан влез в чум, подбросил в печку дровишек и сказал:

— Ну, отдыхать будем.

Степан спал, курил, иногда приоткрывал дверку и сзывал оленей. Они держались около чума и на первый же зов тянули в открытую дверь оледенелые головы. Степан угощал их солью. Учительница готовила еду, шила распашонки, чепчики своему маленькому, которого ждала через месяц.

Вышли все дрова. Она велела Степану разбить один из ящиков с товаром, которыми была завалена треть чума, товар пересыпала в наволочку.

Пурга все дула и дула, пятнадцатый день. Степан разбил последний ящик, взял щепоть соли, сказал, что угостит оленей, и ушел. Учительница сшила для продуктов два мешка из сатина, приготовленного на халат, и сложила в них товар. А Степан не возвращался. Она догадалась, что он ушел искать дрова. Ждала еще часа три, а потом надела шубу, вылезла из чума.

— Сте-пан! Степан! — долго кричала она в разные стороны. И вдруг заметила, что сама не слышит своего голоса. Она притихла, почему-то сразу ослабла, прижалась спиной к стенке чума и опустила руки. В сердце было полное ко всему равнодушие. Замерзнуть, не увидев ни мужа, ни ребенка? Все равно. Поскорей бы только кончился этот снег, колючий, как битое стекло, и ужасающе однообразный вой ветра.

Тут ее обступили олени и начали лизать руки: они вообразили, что женщина вышла с солью. Она почувствовала, что в ее окоченевших и будто чужих пальцах заструилось что-то теплое и побежало вдоль рук к сердцу.