Мамка умирала от голоду. Яшка и Максимка сидели на лавке и жевали пустыми помертвелыми губами.
— Яш…Я-ша…
Позвала мать тихо, — больше по губам понял Яшка.
Он подошел к ней и к губам склонил ухо. Она шебуршала, как осенними листьями:
— Мак-сим-ку…
Яшка помог спуститься Максимке на пол.
Максимка сам дополз до матери. Он десять лет уже ходил, но неделю тому назад занемог от голода и опять начал ползать. Яшка подсадил его к матери на кровать, а сам сел рядом на краешек.
— У… ми…
Долго мычала мать, ее губы не могли разжаться.
— р-аю…
И оба поняли, что мать умирает.
— Би-те … би-те! — шептала мать.
Ребята не понимали.
Мать закорчилась, вытянула руку — голую кость и махнула ей.
— Бите!
И умерла. Сухие губы перестали шебуршать.
«Бежать мама велела, бежать!» — понял Яшка
Он ходил в совет, просил схоронить мать, но председатель уже много дней не вставал с кровати и отказался.
«Бежать велела!»
Думал Яшка и сидел, не смея взглянуть на труп матери.
Глаза у нее повернулись белками, дух по избе пошел, а губы велели бежать— и не разжались. Напоминают.
Ночь. Нет огня, давно нет керосину и спичек.
Луна глянула в окно и осветила мать.
— Беги! Беги!
Кричит она и машет руками.
«Бежать!»
И Яшка за дверь, на двор, на улицу. Максимка за ним, но не смог и остался у порога.
А мать вдогонку кричит:
— Беги! Беги-и!
На станции товарный поезд. Двери наглухо заперты. Бросился Яшка на площадку— всего одна она была у заднего вагона — там кондуктор с фонарем осветил Яшку и не пустил.
Стучал Яшка в дверь — в одну, в другую…
Глухо, — не открыли. Кинулся он к поезду, нырнул между колес под тендер.
Ногами и руками зацепился за железные прутья-переводы и на них повис.
Он закрыл глаза и замер.
Заходили шатуны, ветер помчался бурей… И впереди Яшки запылал горн. Паровоз отдувался и в панике убегал от голода, засевшего в Уфимских степях.
— Бе-жи-и!.. Бе-жи-и!.. — завывал он.
— Бежим! Бежим! — шептал Яшка и прижимался к железным прутьям.
