Паноптикум - [164]

Родина нуждается в нем! Родина! Родина! Родина! Это слово, неожиданно прозвучавшее в тишине, заполнило всю сверкающую звездами ночь.

Слово прозвучало, но не исчезло. Оно растворилось в ночной тишине, утвердилось в озаренном луной садике, такое же непреложное и несомненное, как утверждение Тинко, что у нас есть демократия.

Ни о каких орехах не было и речи. Разговор был о том, что у нас есть демократия, и о том, какая это демократия, чья она, каким образом существует, а больше всего о том, существует ли она в половине двенадцатого ночи (было именно половина двенадцатого) и есть ли необходимость подчеркивать тот факт, что и ночью существует демократия. А когда с этим вопросом было покончено, все люди в пижамах и в ночных рубашках страстно ввязались в дискуссию о родине, анализируя сие понятие и стараясь разобраться в нем. Надо было решить уйму вопросов: когда родина бывает родиной? Кому родина не родина? Бывает ли родина кому-нибудь родиной больше днем или ночью? Одинаково ли родина может быть родиной для Тинко и Гранача? Но тут вмешался Крумпли и стал лаять своим штрейкбрехерским голосом, играющим на нервах соседей, а вслед за ним залились и все остальные псы в окрестностях, и начался такой кавардак, какого не запомнят даже старики (а память у них всегда хранит самые крупные скандалы). В редкие моменты затишья можно было услышать, что дискуссия перекинулась и в более отдаленные дома. Сентябрьский ветерок доносил только обрывки этих споров, лишь иногда особенно громко и значительно звучало какое-нибудь сочное венгерское слово.

— Разойтись всем по домам! — приказал Бёдёньи, энергично опершись на подоконник, как бы желая этим жестом усилить значение своих слов.

— Наша родина для всех! — просвистел в ночи голос Габора Фюштёши.

— Нет, только для тех, кто трудится, уважаемый господин Фюштёши! — взорвалась Хонтне.

— Для всех! — снова вскричал Фюштёши и топнул ногой, наступив на хвост гончей собаки по кличке Аттила, которая тут же залилась отрывистым лаем.

— Только не для заводчиков! — выпалил Тинко.

— Но у меня был всего лишь маленький сиропный заводик с двадцатью рабочими. Я об этом всегда пишу в автобиографии, — защищался Гранач.

— Врешь. Человек пятьдесят было на твоем заводе.

— Чтоб мне с места не сойти, если у меня было более двадцати рабочих. Да и разговор вовсе не об этом. Разговор был об орехах, о моих орехах. Виданное ли это дело, чтобы так, ни за что ни про что, красть орехи?

Хонтне простерла к небу руки.

— А почему бы и нет? — с этими словами она приподняла полы своего халатика, волочившиеся по земле. — Если позволительно красть дрова у меня из подвала (не правда ли, товарищ Тинко), розы у меня из садика (не правда ли, товарищ Тинконе?), колбасу у меня из кладовой, так почему нельзя красть орехи с дерева?

— Тише! — осадил их еще раз Бёдёньи. — Замолчите вы наконец! Что вы думаете, здесь ведь и рабочие живут, и служащие — люди, которым рано утром надо идти на работу!

— Совершенно правильно, — заявила Тинконе. Не обращая внимания на словесную бурю, она собрала с земли орехи, сложила их в корзину, наполнив ее доверху, и утиной походкой отошла к двери своей квартиры.

— Созовите завтра домовый комитет и обсудите на нем этот вопрос, если не можете между собой договориться, да и тогда не стоит столько кричать из-за каких-то там орехов, — предложил присутствующим Бёдёньи и вместе с женой отошел от окна; они тут же опустили полотняную штору, за которой еще некоторое время можно было видеть их движущиеся силуэты.

Гранач побледнел, лоб у него покрылся потом, как всегда, когда он нервничал. Он страдал сужением кровеносных сосудов, и всякие волнения вредно отражались на его состоянии. Не раздеваясь, прилег он на постель, и Эстер поспешила приготовить ему грелку с горячей водой на живот: обычно ему от этого делалось лучше. В рот мужу она засунула полтаблетки нитроминта, которые он тут же проглотил.

А Тинко почувствовал колики в желудке. Он хорошо знал, как начинается приступ: первый сигнал — боль под ложечкой, оттуда она соскальзывает вниз, в желудок, и через несколько мгновений человек начинает корчиться в мучительнейших спазмах. Боль заставила Тинко лечь в постель, и он лежал, поджав колени к подбородку и втянув голову в плечи, губы его были твердо сжаты.

На улице соседи все еще перекидывались замечаниями, но все реже и беззлобнее; Крумпли и другие собаки тоже устало перетявкивались; мир затихал.

И вот наконец снова воцаряется тишина. Слышится лишь шум все усиливающегося ветра, снова прилетевшего в сад, чтобы трясти орехи, дергать ручки дверей, раскачивать скрипучие качели. Но и он не ограничивается только этим, а треплет за волосы кусты, сметает листья и сор с крыши и, несмотря на позднюю осень, все еще пытается обнять растущую в конце сада березку и сорвать с нее последнюю одежду из листьев.

Из вышесказанного читатель может понять, как орех может стать яблоком раздора между людьми, вызвать ужасные склоки и взрыв душевного негодования. В человеческих душах, как в кратерах полупотухших вулканов, клокочет лава, извержения же происходят по неизвестным или трудно поддающимся анализу причинам. И подобно тому, как настоящая лава, устремляясь вниз по горному склону, уничтожает вся и всех, кто стоит на ее пути, так же действует и лава, изливающаяся из души человеческой.