Паноптикум - [149]

Неподалеку лежал другой покойник, которого хоронили по религиозному обряду и по первой категории. Оттуда доносилось пение церковного хора, и толпившимися вокруг гроба жены Макулы стало овладевать религиозное настроение. Низкие голоса певчих звучали горестно, и все внезапно почувствовали запах, исходивший от покойников, а благовоние ладана, которым окуривали соседнего мертвеца, не только не заглушило, но даже усилило запах разлагающихся тел. Дух смерти был всюду: пахли прелью осенние желтые листья, увядающие цветы, промокшая от осенних дождей земля. Все эти запахи гармонировали с видом кладбища, с мыслями о недолговечности всего сущего, со смертью. А запах промокших насквозь пальто и шляп, отвратительный запах мокрого сукна и шерсти, еще усиливал кладбищенское настроение присутствующих.

Рядом с Макулой стояла лишь одна его родственница, та самая, которая украсила белым кружевом ворот платья покойницы, и ее сын — Янош Крутачи, который совершенно откровенно скучал на этих отнюдь не торжественных похоронах; ему было, очевидно, совсем непонятно, зачем выставили вот так на всеобщее обозрение покойницу, к чему эти свечи, если похороны не религиозные, а свечи — принадлежность церковных обрядов. Там, у входа — его видно даже отсюда, от изголовья гроба, — есть электрический выключатель; достаточно повернуть его, и наступит конец всякому потустороннему мистическому настроению. А обо всех этих атрибутах похорон — о катафалке, украшенном черным бархатом и позументом, о высоких колпаках с какими-то кисточками или перьями не то цапли, не то просто петушиными (кто их знает!), — даже и говорить не стоит.

Единственное, что возбуждало интерес Яноша Крутачи, была сама покойница. А так как он до сих пор никогда не видел мертвых, то считал, что когда-нибудь надо с ними познакомиться. Интересно было посмотреть, во что превратилась тетя Тереза, у которой когда-то был визгливый голос и которая никогда не говорила просто так, а всегда изливала на него свой воспитательский пыл, и только ее долгая ужасная болезнь могла пробудить у Яноша некоторую симпатию к ней.

— Пардон, — сказал Янош дяде Дьюле, освобождая руку, и поднялся по двум ступеням к гробу.

— Смотри, смотри, сынок, — сказал ему Макула, — чтобы тетя Тереза навсегда осталась у тебя в памяти, — и он закивал головой, но глаза его, не отрываясь, смотрели на присутствующих.

Янош наклонился над гробом. То, что он увидел, успокоило его. Тетя Тереза, безусловно, была совсем мертвой, это не вызывало никакого сомнения. Лежать в гробу было ей, очевидно, удобно: руки ее были сложены на груди, голова покоилась на белой подушечке, но Яношу показалось, что под опущенными веками все еще сверкает ее гневный взгляд, каким она обычно обводила весь дом со всеми его жильцами, держа их под постоянным, хотя и неофициальным педагогическим надзором. Если уж говорить совсем откровенно, то жалость, вызванная в Яноше болезнью тети Терезы, уступила место здоровому недружелюбию, которое он всю свою жизнь испытывал к тетке. Когда Янош возвратился к дяде Дьюле и предложил ему опять опереться на свою руку, Макула сказал ему:

— Нет больше у нас тети Терезы… — и взмахнул руками, как человек, хватающийся за воздух, чтобы не упасть, но все, кто знал актерские способности Макулы, прекрасно видели, что он и не собирается падать в обморок.

Полтора года тяжелой болезни жены постепенно стерли в его сердце и без того слабое чувство любви, державшееся на одной лишь привычке, как железнодорожные рельсы держатся на ржавых болтах. В течение полутора лет каждый день, каждая минута закаляли его, подготавливая к неминуемой катастрофе, а когда она действительно наступила, он увидел в ней всего лишь жизненную закономерность, власть над человеком сил природы. Затянувшаяся смерть жены не только не отдалила его от жизни, а, наоборот, приблизила к ней. И хотя Макула никогда не интересовался большими жизненными делами, однако маленькие интересовали его, и даже очень.

Траурное сборище нетерпеливо топтавшихся людей вот уже минут десять находилось в покойницкой. Очевидно, больше никто не придет. Время тянулось медленно и тягостно, если что-нибудь и удерживало здесь собравшихся, так это сама покойница.

Влажный осенний воздух проникал в покойницкую, залезал в калоши, под полы пальто, сырость забиралась за воротник. Присутствующим казалось, что даже чулки и носки на них становятся волглыми. Все чего-то ждали, но ничего не случалось, хотя только очень поверхностный наблюдатель мог сказать, что не случилось ничего. Здесь произошло не только то, о чем мы уже успели доложить читателям, но и еще многое. Например, замечания, сделанные служащими Государственного Шпината об их коллеге Макуле, и выводы, последовавшие за этими замечаниями, не могут быть так просто свалены в корзину для мусора. Замечания эти могли иметь даже историческое значение, особенно если мы примем во внимание тысячеликие формы бдительности ближайших сослуживцев Макулы. Многие из собравшихся уже заметили то, на что первым обратил внимание служащих Государственного Шпината рассыльный Лайош: