Паноптикум - [148]

Но госпожа Кондаи, проживающая с ним в одном доме, на первом этаже в квартире три, придя проститься с покойницей (и даже вопреки обычаю не принеся цветов), начала вести совсем уж глупые разговоры. Макула слышал, как она говорила другой женщине:

— Этот самый Макула мог бы позвать священника, но он и сам не знает, есть ли загробная жизнь или после смерти всего лишь пресловутые черви съедают усопшего.

— Ну, а священника он все-таки мог бы позвать! Это никогда не мешает! — заметила Телегди Фюлепне, проживающая на четвертом этаже в квартире двенадцать.

— А на кой черт он нужен? — набросился на женщину Лайош Акош, рассыльный Государственного Шпината.

Сказал он это, однако, слишком громко, так что многие из собравшихся строго взглянули на него.

Провожающие все еще продолжали прибывать. Каждый из вновь пришедших у порога покойницкой снимал шляпу и несколько раз ее встряхивал: на дворе шел частый осенний дождь, и на полях шляп скапливалась вода. Женщины на пороге стирали с лица скорбную улыбку, которой они приветствовали знакомых (немногих родственников, соседей усопшей и нескольких сослуживцев мужа), в глазах их светилась одна лишь печаль, и губы принимали такую горькую складку, как будто они сами умерли. Каждый из вновь прибывших подходил к Дьюле Макуле, чтобы выразить ему свое соболезнование в соответствии с собственным темпераментом и установившейся традицией.

Макула поднимал на всех грустные водянисто-голубые глаза и едва слышно шептал:

— Благодарю!

Были, конечно, и такие, кто долго тряс ему руку, а некоторые даже прижимали голову Макулы к своей груди и так тискали его, что черная траурная шляпа падала у него из рук. С этой шляпой вообще было сплошное мучение: с головы она слетала с точно такой же легкостью. Голова у Макулы была большая и круглая, и шляпа, которую он взял взаймы у шурина Калмана Чорбача, бывшего скорняка, теперь рабочего кожевенной промышленности, не налезала на нее. Большая голова Макулы никак не подходила к его щуплому телу: казалось, что ее совершенно случайно привинтили к нему, и она была похожа на футбольный мяч, случайно попавший на хрупкую и тонкую подставку. В руках Макула держал зонт, который тоже очень мешал ему принимать соболезнования. Темное пальто, также взятое взаймы, было ему слишком длинно. На калоши комьями налипла осенняя грязь, хотя он и приехал на кладбище в такси. Восемнадцать форинтов семьдесят филлеров накрутил счетчик, к которым следовало почему-то еще прибавить пятьдесят процентов. Надо было ехать трамваем!

Обычно говорят, что горе туманит человеческий мозг. Человек, переживающий большое горе, едва ли замечает, что вокруг него делается. Может быть, и есть такие люди, но Дьюла Макула не принадлежал к их числу. Его шустрые, глубоко посаженные глаза так и бегали по лицам присутствующих, никто из них не мог ускользнуть от его пристального внимания, он замечал каждого, кто находился в покойницкой, ожидая вознесения на небеса души его усопшей супруги. Количество толпившихся вокруг гроба людей казалось ему незначительным. Он замечал всех и вся. Замечал, кто пришел, а кто не пришел. Например, Бунетер, директор предприятия, где Макула работал, не пришел. Липпаи, секретарь партийной организации, тоже не пришел, из министерства никто не явился. Что же касается размеров горя самого вдовца, то давайте лучше не углубляться в эту область.

Люди кругом шептались, холодно взвешивая случившееся. Куруцне, кассирша из продовольственного магазина, состоявшая с покойницей в одной и той же организации демократических женщин (госпожа Макула, пока могла, занималась общественной работой), шепнула на ухо господину Кронавецу (ему так и не удалось пробиться в «товарищи»), маленькому человечку, исполнявшему общественную работу уполномоченного по домоуправлению:

— Для нее это лучше: уже около двух лет она была между жизнью и смертью.

— Рак! — убежденно произнес Кронавец.

— Никакой не рак! — возмутилась кассирша. — У нее было нечто вроде костного туберкулеза. Началось с ног. Она уже года полтора не могла ходить.

— Да что вы! — удивился Кронавец.

В другом углу покойницкой швейцар дома Иожеф Дьюре шептался с председателем домового комитета Шомокине:

— Эта бедная госпожа Макула последние месяцы своей жизни так мучилась, что если и были у нее грехи, то она их все искупила своими страданиями. Из жильцов нашего дома многие даже летом закрывали окна — не могли вынести ее крика. А пока она не слегла (о мертвых надо говорить только хорошее или уж лучше ничего не говорить, но тут приходится сказать), характер у нее был сварливый. Один раз у них протек потолок, потому что Блаунеры, уезжая на Балатон, оставили открытый кран в квартире — торопились очень, путевку получили в дом отдыха, — так вы представьте себе, что она подала на них в суд, сама переехала в гостиницу и сначала издевалась над Блаунерами, а потом взялась за собственного мужа…

— Хорош был при жизни человек или плох, каждому отпущена его доля страданий…

— Вот именно… — печально согласился Иожеф Дьюре. — А чем все это кончается? Принесут сюда, в покойницкую, и хорошего и плохого.