Паноптикум - [150]

— Посмотрите-ка, как у него бегают глаза. — (Это замечание относилось к главному бухгалтеру Макуле.) — Всех на учет берет: кто явился, а кто нет!

Лайош обратил внимание присутствующих и на то, что Макула каждую минуту вынимает из кармашка, подшитого у него к брюкам, часы, для чего ему всякий раз приходится проделывать немалую работу, если учесть препятствия, чинимые пальто, пиджаком и вязаным жилетом. Предвестниками больших событий, которых с таким нетерпением ждал Макула, можно было считать и гримасы, непроизвольно появлявшиеся у него на лице каждый раз, когда он клал часы обратно в кармашек: он выпячивал губы, морщил нос и делал еще целый ряд ужимок, которые, по мнению людей сведущих, были в нем хоть и небольшими, но недвусмысленными признаками злобного недовольства и досады.

Товарищ Шурек, кладовщик Шпината, которому Лайош также тихонько посоветовал обратить внимание на поведение Макулы, присоединился к общему мнению, что Государственный Шпинат не был представлен на похоронах ни в количественном, ни в качественном отношении, как того заслуживал главный бухгалтер. Но, установив этот факт, присутствующие начали подозревать, что произошло какое-то нарушение демократических принципов их предприятия. Этого они не могли допустить и тут же решили, что было совсем неправильно посылать на похороны даже таких служащих, которые занимали хоть и не руководящие, но все же достаточно ответственные должности, если учесть лужи, плохую осеннюю погоду, непрерывно моросящий дождь, а также и то обстоятельство, что предприятие отказалось предоставить им для поездки на кладбище грузовик, на котором обычно перевозили шпинат, заготовленный в восточной Венгрии.

Ага! Вот то-то и оно! Их предприятие маленькое, и перспективы у него лягушечьи. А весь этот гниющий шпинат можно было бы привезти и часом позже из Ньярадбече (именно туда посылали за ним грузовик), а машину предоставить в распоряжение служащих, чтоб Земанек из бухгалтерии, Янчи Кодар из отдела распределения, Кришгане — секретарь-машинистка главного бухгалтера, Лайош и все другие могли с удобством поехать на ней на кладбище и вернуться обратно. Но директор предприятия товарищ Бунетер был совсем другого мнения: шпинат надо доставить немедленно, а на кладбище можно и на трамвае съездить. Шпинат в первую очередь — и никаких разговоров.

— При социализме самая великая ценность — человек, — несколько задиристо провозгласил Янчи Кодар из отдела распределения.

Секретарь-машинистка ему возразила:

— Это все же правильно, что в первую очередь привезут шпинат из Ньярадбече. Мертвым шпинат не нужен, а живым еще как.

— Подхалимка, — сказал ей товарищ Шурек.

Секретарь-машинистка покраснела, потому что Шурек не только заведовал складом, но и пользовался большим авторитетом на всем предприятии.

Ну вот! Как будто мало им драмы, исходящей из самого факта похорон, тотчас же к ней добавляют еще одну драму — оскорбление: ведь подобные прозвища имеют свойство приставать к людям, как муха к липучке, и их не смоешь никакой прилежной работой.

— Я протестую! — попыталась Кришгане освободиться от липучки. Ей хотелось сказать еще многое, но она и сама чувствовала, что не поможет ей и подхалимство перед Шуреком: она навсегда потеряла его доверие. Да и спорить-то приходилось шепотом, что представляло собой большое неудобство.

— У вас все-таки должно хватить порядочности, — сказала, обращаясь к Кришгане, работавшая в кассе Геребенне, — чтобы быть рядом со своим начальником, когда его постиг такой удар.

— Что вы мне все тычете начальником? Я вообще не признаю культа личности. Можете принять это к сведению, — отбрила кассиршу Кришгане.

Разговор происходил шепотом, но Шурек только кивнул головой, как человек, который насквозь видит Кришгане и не верит ни одному ее слову.

Тем временем родственники по очереди подошли к гробу, немного постояли перед ним, мужчины поклонились, некоторые перекрестились, другие лишь пристально смотрели в лицо усопшей. Вдруг кто-то громко всхлипнул сразу и ртом и носом. Это неожиданное всхлипывание вырвалось у старухи, которую не знал никто из присутствующих. Дряхлая бабка рыдала так горько, что многие подумали, не мать ли она покойницы, пока служители, мягко взяв ее под руки, не отвели в сторону, говоря:

— Уходите отсюда, матушка, опять вы здесь комедию разыгрываете.

Но для старушки это вовсе не являлось комедией. Она вся была охвачена серьезным и глубоким желанием прощаться с незнакомыми ей покойниками, чтобы таким образом понемногу распрощаться с собой. Есть ведь люди, которые ходят в кино, в театр, на концерты — им это нравится. А эта старушка ходила на кладбище, потому что она любила покойников. Наивысшей радостью для нее было способствовать своими слезами вознесению умерших. Чем холоднее и бездушнее были похороны, тем сильнее ощущала она в себе это желание. Откуда брались у нее слезы, чтобы оплакивать каждый день иногда даже по десятку покойников, мы этого не в силах объяснить. Зато мы совершенно уверены, что до дня своей собственной смерти она их выплачет, все до последней слезинки.

Неожиданно прозвучавшее рыдание нарушило холод похоронного настроения. Казалось, каждый звук этого плача взывает к присутствующим: опомнитесь, вы же на похоронах! Обратите внимание на покойницу, она ведь тут перед вами, и, хотя она молчит и ее бледные губы крепко сжаты над беззубым ртом, все же вы собрались сюда именно ради нее: она находится здесь в центре всего, речь идет о ней, она умерла, никто никогда больше не увидит ее, не поздоровается с ней и не попрощается; разве только, да и то очень редко, воспоминание о ней выльется во вздох над ее карточкой (совершенно на нее не похожей), и тут же и карточка, и воспоминания будут снова на долгое время погребены в пыльном ящике комода.