Паноптикум - [147]

Я обратил внимание на маленькое гнездышко, свитое между двумя ветвями искусственного дерева.

— А это что такое, там, наверху? — спросил я.

— Это, прошу покорно… — ответил мне председатель месткома, — это, прошу вас, как бы сказать… это — гнездо Годы, где она выводит своих птенцов… иногда они там гнездятся вместе с чибисами.

Председатель месткома издал какой-то странный, свистящий звук, который должен был изображать смех, директор засмеялся вслед за ним.

Мы продолжали стоять у клетки. В этом помещении, полном чириканья, щебетанья, кудахтанья, гогота, воркованья, я стоял молчаливо и пристально рассматривал своего тезку. Я чувствовал, как взгляды директора и председателя месткома скрещиваются у меня за спиной, и из этого перемигивания созревает тактический план.

Молчание нарушил председатель месткома. Безмолвный разговор глазами, очевидно, был кончен. Говорил он, немного заикаясь и показывая пальцем то на Великого Году, то на эмалированную табличку.

— Если товарищ советник считает это для себя — как бы это сказать? — неудобным… И если… хе-хе-хе… это самое — как бы это сказать? — совпадение имен… хи-хи-хи… то мы можем удалить отсюда и птицу и дощечку с надписью… В конце концов уважение к товарищу советнику не позволяет нам…

Он замолчал, отошел в сторону и стоял там, слегка наклонив голову. По лицу его еще бродила тень прежней улыбки, прячась в углах рта. Бородатый директор с высоты своего роста смотрел поверх голов Великого и Маленького Годы, на которые и упал его директорский голос:

— Конечно… удалить…

Птица высунула через прутья клетки длинный красный клюв и весело смотрела на нас. Хорошо быть птицей!

Я обернулся к директору и председателю месткома и сказал им с мудростью короля Матяша:

— Оставьте ее в покое. Не может она повредить моему авторитету. И она дольше останется птицей здесь в зоопарке, чем я советником в Будапеште. А потом она, очевидно, всегда будет Великим Годой, а я как был, так и останусь Маленьким Годой.

Птица посмотрела на меня и улыбнулась почти по-родственному. Она была мила и любезна, как все Годы…

1952

ВОЗНЕСЕНИЕ

Сохраним собственное достоинство: не будем улыбаться, каков бы ни был предмет нашего повествования, не будем тревожить праздным любопытством осеннего спокойствия Фаркашретского кладбища.

Видит бог (это только так принято говорить), что у меня не лежит душа ни к отчетам о траурных церемониях, ни к высмеиванию помещения с задрапированными черной материей стенами, которое попросту называется покойницкой. Не хочу я вызывать у моих читателей похоронного настроения, хотя не секрет, что постоянно кто-нибудь умирает и каждую минуту в этом мире хоронят мелкобуржуазные пережитки, чтобы освободить место для постоянно возникающих, как пузыри на лужах, новых. Поэтому здесь и речи не может быть ни о каком траурном настроении. Не желаю я этого, вот и все! Мое воображение почтительно, как и подобает этому месту, останавливается у входа в упомянутую уже покойницкую, где на возвышении, обтянутом черной материей, стоит открытый гроб, а вокруг него — четыре высоких и стройных серебристых (значит, не серебряных) подсвечника. В подсвечниках горят толстые свечи, света от них мало, вокруг царит полумрак. Два подсвечника в ногах. Два в головах. Они освещают потусторонним светом отвисшую челюсть, наконец-то освободившуюся от вставных зубов, и желтоватую кожу.

Чтобы избежать натуралистических подробностей, мы не задержимся на созерцании покойника, отвернемся от смерти, но сначала отметим, что в гробу покоится в бозе почившая супруга Дьюлы Макулы. Лежит она в черном платье, украшенном по вороту кружевом. Ближайшая родственница покойной, Мелинка Крутачи, в порыве безумного расточительства не пожалела кусочка оставленных ей в наследство кружев, чтобы покойница могла предстать перед лицом господа бога в приличествующем этому случаю одеянии.

Госпожа Макула была женщиной религиозной, так же как и ее золовка госпожа Крутачи. Дьюла Макула тоже был когда-то человеком верующим, а может быть, он и до сих пор оставался им, но в настоящее время он работал главным бухгалтером в Государственном Шпинате и не хотел на виду у общественности служить одновременно двум господам. Он, конечно, знал, что нигде во всем свете у людей нет возможности так свободно отправлять религиозные обряды, как у нас в Венгрии. Даже евреи имеют право ходить в синагогу, а христиане, если они мужчины, могут по своему желанию приподнимать шляпы, приветствуя церкви, даже если они (мужчины, а не церкви) находятся в этот момент в автобусе, трамвае или доставленном в Венгрию из Советского Союза троллейбусе, уж не говоря о женщинах, которые могут креститься, когда и где им заблагорассудится. В женщинах вообще сохранилось больше суеверия, чем в мужчинах; они верят не только в бога на небесах, но и в земных осликов, и в пегих лошадей, а встречая трубочиста, обязательно лепечут заклинание, так как бабья мудрость гласит: не надо упускать даже самой малой возможности ухватить удачу за хвост.

И все же Макула, бывший своему предприятию, как он любил говорить, отцом родным, почти что член партии, должен был теперь придерживаться «недвусмысленной линии поведения», точно согласованной с его материалистическим мировоззрением. Если человек в понедельник на политзанятиях разглагольствует об историческом материализме, твердо занимая антиидеалистическую позицию, а во вторник, хороня умершую супругу, зовет священника, чтобы тот благословил усопшую и прочитал над ней молитвы, то такого человека очень скоро обвинят в непоследовательности, и ему придется согласиться с обоснованностью такого обвинения.