Паноптикум - [138]

И вот наступил торжественный момент, когда Леимлине положила наконец, тщательно пересчитав, на круглый полированный столик Гайначков пачку денег: аванс за осликов. Сделка совершалась в комнате, стены которой сверху донизу были увешаны картинами. Казалось, что все находившиеся в комнате обдумывали стратегические планы: таким напряженным было общее молчание. Правильно ли они делают, заключая договор об эксплуатации осликов совместными усилиями? Делить пополам расходы, безусловно, приятно. Но делить и доходы — это просто ужасно, уж не говоря о том, что все такие деловые связи (даже если обе стороны — и Гайначка, и Леимли — люди благородные) ведут в конечном счете к столкновениям и грызне. Для этого достаточно малейшей ошибки в подсчетах при ежедневной выплате процентов — и готово, подозрение закралось в душу… Нет, нет! Настоящее частное предприятие должно быть по-настоящему частным! Единоличным предприятием называется такое, где человек один, а не вдвоем!

Так размышляла про себя Леимлине (Гайначка с супругой думали, безусловно, то же самое), а так как у нее был известный опыт во всякого рода сделках, то она тут же выразила желание держать осликов при своем доме, где имеется гараж, который может служить прекрасной конюшней. С ослами, конечно, возни будет много, но Леимлине любит, чтобы все, ей принадлежащее, находилось при ней. Осталось еще договориться о некоторых деталях. Кто будет возчиком? Гайначке пришла в голову замечательная мысль выписать в город дядю Михая Боронки — Бенедека Боронку, который у себя в деревне сидит без дела, бедняга. Старый Бенедек прекрасно разбирается и в животных и в извозе. На этом и порешили. Потом обсудили проблему фуража. Гайначка с компетентностью бывшего помещика объяснял Леимлине:

— Изволите знать, сударыня, каждому ослику надо давать в день два килограмма кукурузы, четыре килограмма репы и пятнадцать килограммов сена, что составляет в месяц (прошу заметить, на одного осла) двести двадцать шесть форинтов. Много, согласен, много, но что поделаешь, когда с нас, несчастных, все дерут, кто только может…

— Вполне естественно, — улыбнулась Леимлине.

При упоминании о кукурузе, репе и сене на нее словно повеял ветерок, полный полевых ароматов. На миг опустила она свои длинные ресницы, прикрыла глаза и вдруг представила себе, как она гуляет по имению Гайначки, вдыхая сладковатый запах навоза, смешанный с горьковатым запахом сена.

Официальная часть переговоров на этом закончилась. Мадам Гайначка угощала Леимлине черным кофе, сигаретами и без конца расхваливала достоинства ослов. Правда, они целую ночь жуют у кормушки, много сена съедают, но зато как они выносливы! И по сравнению с лошадью неприхотливы и неразборчивы. Гайначкане больше всего любила в осликах эту неприхотливость — качество неоценимое во всех живых существах, которых мы собираемся эксплуатировать. Так вот, у ослов это качество было развито, по словам мадам Гайначки, в еще большей степени, чем у собак, лошадей, попугаев и всех других домашних животных, поэтому она и расхваливала своих питомцев. Зато была очень недовольна Михаем Боронкой.

— Раньше это был порядочный человек, — мадам сделала ударение на слове «был», — к тому же, инвалид: левая рука у него сухая, значит, нечего и бояться, что ему придет в голову блажь уйти на завод. Но в последнее время ему на складе наговорили невесть что. Недавно он там даже остался какой-то доклад слушать, а когда пришел домой, сейчас же потребовал надбавки двадцать филлеров в час. Мой муж тут же отвел его в сторону и говорит: «Послушай, Мишка, сынок, неужели у тебя хватит наглости просить прибавки? Если бы твой отец мог подняться из могилы, где он покоится, то каких бы оплеух надавал тебе за то, что ты так относишься ко мне, его бывшему хозяину. Скоро же ты забыл, что мы даже врача вызвали из Будапешта, когда твой отец заболел. Помнишь, как он кричал и чесался, когда его кожа покрылась сыпью, ну прямо что твоя красная смородина…»

— Мы боялись, что у него что-нибудь заразное, вдруг и к нам прицепилось бы, — разъяснил гостье Гайначка, чтобы Леимлине не подумала, что они когда-либо держали себя с мужиками запанибрата.

— После этого разговора притих Боронка, замолчал, но с тех пор его словно подменили, — вздохнула мадам Гайначка.

Супруги охали, вспоминая о прошлом. Видно было, что мысли их витают где-то далеко. Молчание затянулось, как показалось Леимлине, женщине светской, слишком долго, и она, как бы возвращая к действительности размечтавшихся супругов, сказала:

— Ну что ж, значит, через три дня, не так ли? — этот самый Бенедек Боронка приведет к нам осликов с тележкой и со всеми их причиндалами. Чудесно! А к тому времени мы переоборудуем старый гараж — о боже, кто бы мог это подумать? — под стойла для осликов… Вот только… — тут ее голос стал молитвенным, казалось, что сейчас послышатся звуки органа, чтобы аккомпанировать ей, — лишь бы всевышний был к нам милостив…

— Аминь, — поддержал ее Гайначка, всю жизнь полагавшийся на господа бога во всем, а в коммерческих делах особенно.

Его супруга опустила глаза долу, очевидно шепча молитву. Леимлине взяла кофейную чашечку из тонкого фарфора с золотым ободком, отставила мизинчик и мелкими глоточками, откинув голову, осушила ее до дна, скрепляя тем самым договор с данными ей богом компаньонами по коммерческому предприятию.