Паноптикум - [140]

Одним словом, дела шли хорошо. Однажды в воскресенье — это было в ванной комнате — Леимлине почти со страстью схватила за руку Болдижара (он как раз собирался намылиться), горячо прижала ее к себе, как будто не хотела никогда выпускать, и прошептала:

— Послушай, Болдижар, лишь бы нас оставили в покое… лишь бы не помешали… да, не помешали нашей индивидуальности снова развиваться. — С какой гордостью произнесла она это слово «индивидуальность»! — Ведь у нас столько предприимчивости! Столько всяких идей! — И она чуть не заплакала от умиления, что наконец-то дождалась возможности проявить свою инициативу.

— Ты права, как всегда, дорогая, — сказал Болдижар. Его поросячье лицо засветилось умилением, и он, отняв свою руку у жены, стал намыливать физиономию. — Частная инициатива, личная предприимчивость — это единственное средство, при помощи которого еще можно было бы снова поставить на ноги этот гнилой мир, черт бы его побрал таким, какой он сейчас есть! Только частная инициатива, а не то… кхе… кхе… — Приступ кашля, как всегда по утрам, чуть не вытряхнул господина Болдижара из полосатых штанов пижамы. Немного откашлявшись, он продолжал: — Да, моя дорогая! Это самое существенное! Только фантазия частного предпринимателя может усмотреть в двух осликах, в двух серых, невзрачных осликах безграничные возможности…

Дальнейшие рассуждения Болдижара Леимли о прелестях частной инициативы были прерваны стуком в дверь. Бенедек Боронка желал поговорить, с госпожой. Он ждал ее на кухне, весь грязный, хмурый, как будто пришел сообщить об очень печальных вещах. Леимлине сразу заподозрила недоброе.

— Что случилось?

— Ничего!

— Что же тогда тебе нужно?..

— Случиться-то оно ничего не случилось, но только на улице Мартирок наехал на нас шестой трамвай. Ганайка уже переступил через рельсы, и я думал, что мы успеем, мы бы и успели перейти, если бы Шаму не заупрямился, как всегда. А он замедлил шаг да еще и головой мотать начал, а когда мне все-таки удалось перевести его через рельсы, трамвай был уже так близко, что толкнул тележку сзади.

— Так что же случилось все-таки?

— Ничего не случилось, прошу покорно. Тележка перевернулась, подошел полицейский, ну и, конечно, начал собираться народ, как это всегда бывает.

Глаза Леимлине метали молнии.

— Большое вам спасибо, Бенедек, — сказала она желчно и еще раз повторила: — Премного вам благодарна!..

Бенедек Боронка был человек бывалый, видавший виды, но в замысловатых выражениях и в тонкой иронии он не смыслил ровно ничего, поэтому из реплики Леимлине он уловил лишь знакомые слова благодарности и ответил ей спокойно, стряхивая с рукава угольную пыль:

— Ну что вы, не за что… Не стоит и говорить об этом…

На другой день Леимлине исколесила весь город, побывала во всевозможных учреждениях: в городском совете, в полиции, в налоговом управлении. Ни на один момент не забывала она о чарующей улыбке, грудь ее украшали все значки, какие только нашлись в доме, и вместо «Здравствуйте», она произносила: «Свобода!» Слово «товарищ» так и порхало вокруг ее уст, когда она разъясняла всем, у кого была охота ее слушать, что ею руководит лишь сознание гражданского долга, который и заставляет ее спешить на помощь Народно-демократической республике, испытывающей трудности в снабжении населения топливом из-за нехватки транспортных средств. Она, Леимлине, считает, что у сохранившегося временно частного сектора не может быть более прекрасной, благородной, патриотической обязанности, как спешить на помощь социалистическому сектору, если он в этой помощи нуждается.

Расточая улыбки, проникала Леимлине в кабинеты начальников и — что толку скрывать? — после двухдневной осады добилась некоторой компромиссной победы. Правда, заплатить ей пришлось немало, но оба ослика и Бенедек остались в ее власти.

Однако надежды на лучшее будущее, не успев расцвести, снова увяли. Это случилось в день святой Оттилии (Леимлине точно запомнила эту дату, потому что в тот день были именины ее сестры), в среду, двенадцатого декабря. Леимлине выглянула в окно и даже глаза протерла: такое может только во сне присниться — деревья, поля, гора Яноша и весь склон холма, видневшийся из окна, только вчера еще покрытые белым пушистым снегом, теперь предстали перед ней обнаженные. Слышалось журчание ручейков и звон капели, а над всем этим ослепительно сверкало голубое небо, и яркое зимнее солнце посылало на землю лучи, способные растопить самые большие глыбы льда. Леимлине посмотрела на термометр… Да, и термометр официально подтверждал это изобилие льющихся сверху лучей, под действием которых пейзаж принимал свой обычный вид: из-под сугробов выглянули деревья, холмы и поля, между которыми тянулись знакомые дороги. Их вид возбуждал в Леимлине робкие воспоминания, на глазах у нее появились слезы; сначала они только сверкали на ресницах, потом брызнули из глаз, полились на нос, с кончика носа закапали на подбородок, с подбородка — на выхоленные кисти рук: слезы следовали своим обычным, веками установленным путем…

В тот день Бенедек Боронка нашел лишь одного клиента. В последующие дни погода также оставалась теплой, и в делах не намечалось улучшения. Напрасно Леимлине караулила у радиоприемника сводку погоды, она не приносила ей ничего утешительного: каждый день сообщали, что «теплые массы воздуха устремляются на Венгрию с запада». «Пропади он пропадом, этот запад, — первый раз в жизни посетовала Леимлине, — даже и оттуда нельзя ожидать ничего путного…»