Паноптикум - [137]

Не будем тратить лишних слов, перечисляя всю ту случайную работу, которую практический ум Леимлине с удивительной ловкостью и быстротой навязал Боронке. Скажем лишь о том (чтобы доказать благие намерения Леимлине), что после выполнения очередного поручения она восторженно хвалила возчика, а когда все было завершено, предложила умильным голоском:

— Я сейчас угощу вас чашечкой чаю.

— Благодарю покорно, госпожа, — сказал Боронка и рукавом рубахи (он так запарился, работая, что уже давно снял с себя пиджак) вытер пот со лба.

— Помилуйте! — воскликнула с притворной обидой Леимлине. — Почему вы все время называете меня госпожой, если я обращаюсь к вам, как к товарищу?

— Меня, изволите знать, жизнь этому научила. Я боюсь, что если вдруг назову вас товарищем, то вы еще можете подумать, что товарищ товарищу чаевых не дает, и я не получу с вас ни гроша, — ответил Боронка и стал помешивать ложечкой дымящийся чай, который Леимлине поставила перед ним на кухонный стол, накрытый клеенкой.

Я бы, конечно, мог на этом закончить свое повествование, ибо догадливый читатель уже понял — по крайней мере я так думаю, — что за женщина эта Леимлине, а также и то, что Боронка продвигается по пути развития своей сознательности со скоростью, на которую способны лишь его ослики. Но если бы я закончил на этом, то читатель никогда не узнал бы, как изощряются «бывшие люди», чтобы еще раз испытать радость частной инициативы и стихийного накопления капитала. Не увидал бы читатель и того, как улыбающаяся Леимлине сидит, закинув ногу на ногу и соблазнительно выставив коленку, на мягком креслице в комфортабельной квартире, где прописано человек двадцать (из которых трое мертвецов), а проживают только супруги Гайначки, обладающие завидным здоровьем. Наманикюренными пальчиками Леимлине держит крошечную чашечку черного кофе и внимательно слушает разъяснения Гайначки, супруга которого следит за каждым словом своего благоверного. Выслушав до конца подробный доклад Гайначки, Леимлине открывает пурпурные губки и произносит:

— Правильно, уважаемый. Совершенно правильно. Я согласна. Стоимость двух ослов я вам выплачу вперед, это уж как полагается… Прошу вас… не будем говорить об этом… Между деловыми людьми иначе и быть не может…

Гайначка смущенно молчит, поднимая лишь руки в знак протеста, как бы желая этим показать абсолютное доверие, которое он, настоящий джентльмен, питает к Леимлине — настоящей леди.

— Кроме того, я выплачиваю вам пятнадцать процентов с ежедневных заработков… — продолжает Леимлине.

— Восемнадцать процентов! — очень вежливо поправляет ее Гайначка.

— Вы все-таки стоите на своем? Какой же вы упрямец, господин Гайначка! Восемнадцать процентов! Не кажется ли вам, что это в самом деле многовато?

— Но мы ведь только что установили этот процент по взаимной договоренности, — опять очень вежливо отмечает Гайначка.

— Ну тогда семнадцать! Хорошо?

Гайначка великодушно соглашается:

— Разве можно в чем-нибудь отказать такой красивой женщине?

— Итак, семнадцать процентов за осликов, за тележку, за бесперебойное снабжение фуражом и, конечно, за гениальную идею… Это вполне естественно. За гениальную идею никаких денег не жалко.

Леимлине улыбается, Гайначка тоже улыбается, и его улыбка тут же находит отражение на лице его супруги. С собачьей преданностью смотрит она на мужа и на пятьсот семьдесят четыре форинта, которые Леимлине отсчитывает в качестве аванса за двух осликов, тележку и гениальную идею.

Этот аванс ясно говорит нам о том, что душа Леимлине попала в плен капиталистических наваждений, стремясь осуществить представившуюся ей «великую возможность», что ее снова пьянили частнопредпринимательские страсти, совсем было утихшие и задремавшие в очаровательной груди, эффектно обтянутой модной вязаной кофточкой. Последнее время она почти что перестала презрительно усмехаться, когда первого числа каждого месяца муж выкладывал на стол свой месячный оклад (извольте-ка прожить на такую мизерную сумму!). Но если дьявол и дремлет иногда, то лишь для того, чтобы снова проснуться — на то он и дьявол! Этот дьявол, проснувшийся в Леимлине, когда она встретилась с Боронкой и его двумя осликами, не оставлял ее ни на минуту в покое. Она видела во сне, как два ослика, напрягаясь, плетутся по извилистой тропинке все выше и выше, а из отверстия между их серыми, худыми ногами на дорогу сыплются золотые монеты. Кип-коп… кип-коп… И Леимлине в роскошном вечернем платье — она всегда видела себя во сне в вечернем туалете — идет за ними по заснеженной дорожке и веником с золотой рукояткой собирает в кучки эти золотые кругляши. Если в человека вселится демон капиталистического предпринимательства, то ему начинают сниться подобные сны…

Все последние дни Леимлине вообще не могла думать ни о чем другом, как только о двух осликах, везущих ей на маленькой тележке небывалую удачу. По вечерам вместе со своим супругом Болдижаром Леимли они уютно усаживались в кресла и подсчитывали, что при двух поездках в день заработают ежемесячно, за вычетом обязательных семнадцати процентов, шесть тысяч восемьсот форинтов. Но если совершать три поездки… конечно, три поездки очень трудно сделать, во всяком случае, так говорят возчики, но им нельзя верить на слово, так как они работают для кооператива, а значит, и не очень-то надрываются. У супругов же Леимли имеется большой опыт, как увеличить прибыли, уж они-то придумают, как три раза в день обернуться с одной упряжкой ослов между угольным складом и местами доставки угля. И даже не три, а четыре раза — все зависит в конечном счете от находчивости, от коммерческой оборотливости и от личной инициативы… У людей гораздо больше инициативы, когда они работают на себя. Конечно, если бы ослики были собственностью какого-нибудь государственного предприятия… Такое предположение заставляло супругов Леимли весело посмеиваться. Они радовались своей находчивости, тому, что ни в чем не уступают предприимчивости Гайначков. Болдижар Леимли за мизерное вознаграждение («слава богу, что хоть это есть у него!» — суеверно стукнула три раза по дереву стола его супруга) работает целый день, возвращается домой иногда только поздно вечером, потому что после работы бывают еще и политзанятия. («Представьте себе, Болдижар, бедняжка, ходит на политзанятия, где ему в его лысую голову вбивают, что он принадлежит к классу эксплуататоров», — рассказывала об этих занятиях мужа Леимлине.) Значит, Болдижар не может лично заниматься делами, скажем, ослиными. Но недаром его жена, урожденная Илонка Шробахер, чуть не со дня рождения наделена коммерческой жилкой, на нее можно вполне положиться. Она и дело обделает, и Гайначку за нос проведет при расчетах, в этом никакого сомнения быть не может.