Памятник Дюку - [10]

Через несколько дней на концерте самодеятельности в клубе училища я впервые услышал, как поет Горчаков. Мне казалось, что наш разговор продолжается…

Я слушал и все сильнее ощущал, как меня охватывает смятение. Его голос покорял, в нем соединялись огромное чувство, искренность, мелодичность.

Этот вечер решил все. На другое утро я пришел к командиру роты с твердым решением.

— Разрешите мне, — сказал я, — сходить с Горчаковым в консерваторию. Пусть его послушают профессора. Если у него действительно большой талант, давайте его отпустим. Пусть будет певцом…

Попов многозначительно переглянулся со старшиной Стрельниковым.

— Ну что ж, сходите… Пусть лучше будет хорошим певцом, чем плохим командиром. Но помните, вы несете ответственность, если из него не получится ни певца, ни командира. — Он засмеялся.

А я тут же разыскал номер телефона консерватории и позвонил. Директор отсутствовал, но, узнав, что говорят из военного училища, секретарша стала расспрашивать, по какому поводу. Я довольно сбивчиво старался растолковать ей суть дела, и наконец она поняла.

— Сказали бы сразу… Хотите, чтобы мы прослушали певца. Подождите…

Положила трубку и как сквозь землю провалилась. Я терпеливо ждал. Наконец трубку взяли, и старческий голос проговорил:

— Профессор Котельников у телефона!

Тут я уже не стал много распространяться, коротко рассказал о Горчакове и о том, как важно сейчас решить его судьбу. Неожиданно профессор пригласил нас к себе домой в воскресенье. Как удачно! Теперь мой замысел получил твердую основу.

Когда после обеда курсанты вернулись в общежитие, я сразу отозвал Горчакова и сказал, что в воскресенье мы пойдем к профессору Котельникову и он его будет слушать.

— Зачем? — испуганно спросил Горчаков.

— Как — зачем? — удивился я. — Мы ведь не специалисты, а вдруг вам действительно надо учиться пению?

— Но как я к нему явлюсь? — сказал он растерянно. — Я знаю его… Я не готов. Чтобы пойти к нему, мне нужно подготовиться.

Я понимал, что это серьезное дело. Сегодня понедельник, до воскресенья почти целая неделя. Я сказал ему, что освобождаю его от всех нарядов, часов самоподготовки и вечерних прогулок, договорюсь с начальником клуба, чтобы дали аккомпаниатора.

Теперь каждый вечер после занятий он уходил в клуб.

Все шло прекрасно. С каждым днем он становился веселее, а я не задавал никаких вопросов, хотя, встречая начальника клуба в командирской столовой, расспрашивал, что он думает об успехах моего подопечного.

В субботу вечером я приказал помкомвзвода, чтобы он позвонил профессору и узнал, когда можно приехать. Красильников тщательно записал телефон и пообещал все сделать в точности.

Потом я вызвал к себе Горчакова. Он вошел в канцелярию сияющий. За эти дни в его облике многое изменилось. Он стал как-то увереннее, спокойнее, пропала мешковатость, так раздражавшая меня.

— Готов? — спросил я.

— Готов! — улыбнулся он. — Выучил три новые песни и романс…

— Завтра в час захожу! — сказал я строго. — Будь готов!

— Всегда готов! — И он поднял руку в пионерском салюте.

Я простил ему эту вольность и уехал в приподнятом настроении за город к матери. Целый вечер я рассказывал ей о своем курсанте, у которого много взысканий, а между тем, по-моему, он совсем не плохой парень, говорил о том, как я решил помочь ему.

Мать выслушала меня, потом сказала:

— А по-моему, ты поступил опрометчиво. Ты можешь поставить его в крайне трудное положение.

— Нет, мама, — горячо возразил я, — нужна полная ясность. Ведь он не может учиться, когда терзается мыслью, что гибнет его талант!..

Мать молча придвинула ко мне чашку. Она одиноко жила в большой комнате и занималась хозяйством, лишь когда я приезжал в гости.

Как славно чувствовать себя среди знакомых с детства вещей! Из раскрытых окон дома напротив доносились звуки рояля. Уже долгие годы подряд человек, которого я никогда не видел, разыгрывал одни и те же бравурные гаммы. Он никогда ничего не играл, кроме гамм. Я сидел около матери, уже седеющей, одетой в военную форму врача, и мне казалось, я прожил длинный-длинный день и никогда никуда не уезжал.

— Ты великолепен! — сказала мать, с улыбкой рассматривая меня. — Тебе очень идут два красных квадратика! Надеюсь, дослужишься и до двух ромбов!

Она подсмеивалась надо мной, но мы были счастливы.

— Нет, скажи, мама, — допрашивал я, — почему я не прав?

— Мне думается, — проговорила она, — что если бы он действительно был способным певцом, из консерватории его бы не отпустили…

Я возмутился:

— Нет, мама! Бывают же ошибки!..

— Бывают, — согласилась она. — Но что будет, если профессор не признает в нем большого таланта, а Горчаков ему не поверит? Ведь это очень страшно: признаться, что путь, избранный тобою, — ошибка…

Слова матери заставили меня о многом призадуматься. И когда утром я шел в училище, то стал сомневаться в результатах встречи. Конечно, я по-прежнему считал, что она нужна. Но если раньше, послушав Горчакова, я поверил в его дарование и хотел, чтобы он стал певцом, то сейчас я стал думать: а как же поступить, если мать окажется права?

Я пришел в половине первого. Красильников доложил, что все выполнил, с профессором говорил и тот ждет.