Памятник Дюку - [12]

Мы вышли на набережную Невы и остановились. Горчаков молча смотрел вдаль, где по реке в солнечных бликах плыл пароход «Республика», совершавший рейсы до Шлиссельбурга. На другом берегу уходил в небо Адмиралтейский шпиль, увенчанный золотым корабликом с вечно надутыми парусами.

— Ну что ж, Коля!.. Значит, скоро уйдешь? Надеюсь, изредка будешь посылать билетики?

Он взглянул на меня, но в его глазах не было улыбки.

— Нет, я не уйду, — проговорил он. — Я не уйду!

— Старик, видно, упорный!.. Его послушают. Придет приказ, и скажут: «Собирайте, товарищ Горчаков, свои личные вещи и уходите… Командира из вас не будет».

Он усмехнулся.

— Не так все просто! Есть еще и моя воля… Не думайте, товарищ лейтенант, что я сгоряча решил пойти учиться на командира. Мы живем в очень тревожное время…

— Ну вот, — сказал я, — решил стать командиром, а сам получил полную обойму взысканий! Знаешь, кем тебя выпустят? Старшиной, а может быть, даже старшим сержантом.

Горчаков пожал плечами:

— Я просто думал, что товарищи меня поймут.

— А разве тебя не беспокоит, что твой талант может погибнуть?

— Нет, — сказал он, — не погибнет. Вот и вы ведь беспокоитесь об этом.

Мы шли по Набережной. Чайки кружились над синеватой рябью, ныряли в воду и вновь стремительно уносились вверх. Вдали уже виднелись Ростральные колонны, на которых когда-то пылало пламя, указывая путь кораблям, входящим с моря в Неву.

Я думал о своем разговоре с матерью. Да, с Горчаковым все было гораздо сложнее. Я должен доложить Попову мнение профессора. Но этого, конечно, мало. Надо сделать все возможное, чтобы талант Горчакова не пропал.

— В строю тебя петь больше не заставят, — сказал я. — Это я твердо обещаю!

Горчаков засмеялся:

— Посмотрим!.. Но это теперь не самое важное…

— И взыскания постепенно снимут.

— О! Вот это было бы здорово!

Когда на другое утро я рассказал Попову о всех обстоятельствах встречи с профессором, он неожиданно выслушал меня серьезно и долго расспрашивал обо всем.

— Что ж, — сказал он, — может быть, Котельников прав!.. Я доложу комиссару…

Но когда я сказал, что Горчаков твердо решил остаться в училище, он долго смотрел перед собой, задумчиво комкая в руке папиросу.

— Ну, а как по-вашему? — наконец спросил он. — Он не будет жалеть?..

— Нет, — сказал я. — По-моему, он человек твердой воли!

— Старшина! — строго прикрикнул Попов. — Горчакова больше петь в строю не заставляй! Понятно?!

Сидевший за столом Синельников неодобрительно кашлянул и поднялся.

— Понятно, товарищ командир, — хмуро произнес он и одарил меня сердитым взглядом из-под бровей.

Попов повернулся ко мне.

— Ну, Березин, у тебя еще двадцать девять и у каждого свой талант! — и засмеялся дробным баском. — Будешь тонуть — вытащим за волосы!

Большие волнения

Ну и допекает меня этот Коркин. Всего три месяца в училище, а спасения от него нет. Звонит и звонит! Хоть телефонную трубку не бери.

В представлении Коркина все курсанты училища прежде всего участники ансамбля песни и пляски, а потом уже будущие командиры. И ему нет дела ни до учебы, ни до нарядов.

Конечно, энтузиазмом нового начальника клуба сразу же стали пользоваться некоторые ловчилы. Им уже не нужно бегать в санчасть за освобождением. Коркин сам бросается за них в бой.

— Семеницына в наряд не посылайте!.. Сегодня репетиция прыгунов в мешках!..

Этот новый вид спорта открыт самим Коркиным, и он пропагандирует его на всех вечерах. Участников соревнований завязывают с головой в большие чехлы от старых матрасов, и по команде Коркина: «Пошел!» — мешки начинают бестолково подпрыгивать, кружиться, сталкиваться. Смешно, конечно, но и глупо. А вот Коркин считает, что этому виду спорта принадлежит будущее, так как, по его пониманию, он вырабатывает способности к лучшей ориентации в темноте.

Может быть, это и так. Но когда я Коркину отказываю, а отказываю я ему довольно часто, в телефонной трубке начинает греметь его раздраженный бас:

— Я с вами как с коммунистом разговариваю!

И тут мне становится немного не по себе. Коркин считает меня членом партии, а я еще даже не кандидат. Я комсомолец. Конечно, как комсомолец — я коммунист. Но Коркин-то говорит совсем в другой интонации.

Сказать ему, что я беспартийный, душа не позволяет! Какой же я беспартийный, когда воспитываю курсантов, а многие из них уже приняты в партию! Да и представить свою жизнь без партии я не могу. Отец участвовал в революции, мать боролась с сыпняком в гражданской войне, а сейчас тоже в армии; я надел красный галстук, как только мне исполнилось девять лет!

А вот когда сам еще был курсантом, все мне казалось, что не настало время для меня вступить в партию. Думал много об этом, но не решался.

Теперь же курсанты-коммунисты собираются на закрытые партийные собрания, куда мне нет доступа, и только на другой день я узнаю, что говорили они о том, что знать мне самому крайне важно: о делах моего взвода, о моих курсантах. Но информирует меня обычно командир роты Попов, говорит кратко и только то, что касается меня и моих дел.

И стал я думать — а имею ли я право оставаться беспартийным? Вольно или невольно, но этим я как бы снимаю с себя часть ответственности. Теперь моя былая неуверенность уже не может служить оправданием. Мне доверены судьбы многих людей, и пришло время зрелых решений.