Памяти Леонида Успенского - [6]

Частой темой рассказов Успенского служили не лишенные иронии воспоминания об одном его знакомом из эмигрантов, с которым ему довелось время от времени сталкиваться больше пятидесяти лет – о неком долговязом увальне Володе Родионове, в 1929 году поступившем вместе с ним в Русскую художественную академию, но через несколько месяцев отчисленным за творческую несостоятельность. Позже ходили про него слухи, что перед войной он постригся в монахи с именем Серафима, служил в войну санитаром во французской армии, после, заболев туберкулезом, уехал в Швейцарию… На горизонте Успенского он вновь появился после более чем тридцатилетнего перерыва, на сей раз в роли самочинного иконописца – когда Леонид Александрович в начале 1960-х годов вместе с о. Григорием (Кругом) уже работали над иконостасом и росписями церкви парижского Трехсвятительского подворья Московской патриархии, он обманом проник в храм и без всякого согласования с авторами росписи написал две совершенно нелепые в общем ансамбле композиции. По этому случаю Успенский отправил письмо – решительный протест на имя тогдашнего правящего архиерея – архиепископа Клишийского Николая (Еремина) – патриаршего экзарха в Западной Европе (хранится в архиве), а о. Григорий оказался вынужденным переписывать эти никуда не годные росписи. Через несколько лет их злополучный автор, к тому времени архимандрит – настоятель русской церкви московской юрисдикции в швейцарском Цюрихе, забыв про недавний конфликт, во время приезда в Париж, как ни в чем не бывало, зашел к Успенскому домой с необычной просьбой: «Ты, Леня – заявил он, человек авторитетный, бываешь в Москве, знаком с архиереями. А у меня заветная мечта – хотел бы умереть епископом. Похлопочи за меня». Не помня обиды, Успенский принялся за хлопоты и сначала обратился к своему другу, архиепископу Брюссельскому и Бельгийскому Василию (Кривошеину), благочинному церквей московской юрисдикции в Западной Европе. «А кто это?» – спросил тот, и услышав ответ, сказал: А, помню, он делал доклад на одной конференции и такую нес ахинею!» В ответ на услышанное от Успенского пожелание архимандрита Серафима, митрополит Сурожский Антоний, к тому времени патриарший экзарх в Западной Европе, сначала только рассмеялся «Он с ума сошел, у него в церкви пять человек, мантию ему сошьют старухи – прихожанки, а на какие средства покупать ему дикирий и трикирий»?». Но вскоре, должно, быть вспомнил святоотеческое определение, что желание епископства есть дело благочестивое. И в 1974 году в церковной прессе появилось сообщение о хиротонии Серафима (Родионова) во епископа Цюрихского. Новоиспеченный епископ повел себя очень ловко. Сразу после посвящения он отправился на аудиенцию с римским Папой, сфотографировался с ним и разметил фотографию в «Журнале Московской Патриархии», избежав тем самым возможных нападок со стороны католиков . При ближайшей встрече с Успенским он держался очень важно, строго спрашивал, постится ли он перед началом иконописных работ и сколько из его икон уже прославлены чудотворениями?. На это Леонид Александрович иронически заметил: «Ну, ты теперь совсем митрополит всея Швейцарии!». Тот незамедлительно парировал: А ты – знаменитый иконописец!». Добродушное пикирование этих старых знакомых окажется пророческим: Успенский войдет в историю как выдающийся церковный художник XX столетия, а Владыка Серафим умрет цюрихским митрополитом.     

 Успенский, в отличие от многих русских эмигрантов, был напрочь лишен каких-либо монархических пристрастий и иллюзий. Помнится, как я, монархист по убеждению, однажды похвастался своим знакомством с Великим герцогом Люксембургским Жаном – показывал ему, герцогине и дофину музей. На что Леонид Александрович насмешливо заметил: «Да, есть такая мелкая американская марионетка». В начале нашего знакомства я был изрядно удивлен, узнав о его одинаково отрицательном отношении и к хваленой западной «демократии», и к «самому прогрессивному в мире» социалистическому строю. И то и другое он оценивал по отношению этих мировых систем к Православию, поясняя свою мысль жестами. «Вас, – говорил он, – давят (движение рукой над головой) сверху, а нас (жест двумя руками с боков) со всех сторон, имея ввиду, главным образом, негласную, но жесткую католическую цензуру. Но не только ее – как писала мне Лидия Александровна, ему однажды поступило письмо из канцелярии президента Франции (документ хранится в архиве) с предложением открыть в Париже иконописную школу, но с одним непременным условием – никакой идеологии (т.е. богословия!) Так что западные «свободы» ему были хорошо знакомы… Он постоянно отговаривал рвавшихся на Запад советских граждан от рокового шага эмиграции. Помню, как в результате его «отговоров» остался в России собравшийся было уехать в США замечательный человек – главный хранитель рублевского музея Вадим Васильевич Кириченко.     

Леонид Александрович не любил говорить о себе. Подробности его, можно сказать, фантастической, богатой крутыми жизненными поворотами биографии сохранились в воспоминаниях супруги – Лидии Александровны. Родился он селе Голая Снова Землянского уезда Воронежской губернии, в имении своего отца Александра Николаевича Успенского – небогатого помещика, судя по фамилии, выходца из «колокольного дворянства», как называли тогда потомков священнослужителей, уклонившихся от родового, из века в век, занятия своих предков. Мать – Мария Тимофеевна, урожденная Кутузова, была взята замуж из простой крестьянской семьи. Было у него две сестры – Александра и Анна. Даты своего дня рождения в зрелом возрасте он не помнил – в его детстве в их доме отмечались лишь его именины, приходившиеся на 5 июня по старому стилю – день памяти мученика Леонида Египетского. Воронежское подстепье – в верховьях Дона – место глухое, открытое всем ветрам и лишь не так давно обжитое. Это чувствовалось самом названии их имения Голая Снова – так называли на юге России новые, на голом месте возникшие поселения. Сам Леонид Александрович впоследствии ничего не говорил о каком-то особо религиозном воспитании в семье. Оно было, как и у большинства других – «тепло-хладным» Уездный город Задонск, где он учился в гимназии, от Голой Сновы в сорока верстах. Доехать туда можно было только на лошадях – железной дороги тогда еще не существовало. Учился он в гимназии нормально, переходя из класса в класс. На каникулы приезжал домой. С 1914 года, когда многие окрестные крестьяне были мобилизованы, с удовольствием занимался вместе с отцом сельскими работами и до глубокой старости, живя уже во Франции, особенно любил косить. С февраля 1917 года задонская гимназия оказалась центром революционного движения. Явились какие-то общественные организации недоучившихся гимназистов. Лёня Успенский, по собственному признанию, был главным зачинщиком всех беспорядков и нововведений. Будущий иконописец, а тогда воинствующий атеист – знак судьбы, только с обратным смыслом – разъезжал по окрестным деревням и, входя в избы, выбрасывал из окон иконы. Словно опровергая мнения о классовом характере Гражданской войны, сын помещика Успенский воюет в Красной армии в легендарной дивизии Дмитрия Жлобы (расстрелян в 1938 году) Летом 1920 года дивизия была окружена белыми и практически полностью уничтожена. Из 8000 бойцов в живых осталось, кажется, всего несколько десятков человек и среди них – чудом уцелевший дивизионный знаменосец – восемнадцатилетний Леонид Успенский. Под им была убита лошадь, и он, перелетев через голову, оказался на земле совершенно невредимым, но тут же был схвачен и немедленно приговорен полевым судом, вместе с несколькими другими пленными, к расстрелу. Он уже стоял, раздетый до белья, на краю могилы, когда случайно проезжавший мимо полковник остановил казнь… Воспоминание об этом страшном событии он сохранит до конца своих дней и будет всю жизнь молитвенно поминать спасшего его от расстрела полковника по имени Фома. Зачисленный в Белую армию, он на краткое время продолжит войну младшим фейервейкером Корниловского артиллерийского дивизиона. Той же осенью 1920 года станет свидетелем и участником трагического исхода Добровольческой армии из Севастополя, переживет унизительное и голодное Галлиполийское «сидение». В 1925 году в поисках работы окажется в Болгарии, где обстоятельства его жизни, казалось, нарочно складывались так, чтобы лишить его возможности со временем стать иконописцем. В летний зной на ярком солнечном свету, дробя камни на строительстве горной шоссейной дороги, он ослепнет, но, к счастью, временно. Работая забойщиком на угольной шахте, сломает правую руку с угрозой ампутации. Но его, хорошего работника, ценили и отправили на лечение. Промысел Божий явно хранил его для будущего… Переехав в Париж, Успенский в 1929 году поступит в Русскую художественную академию, основанную дочерью Толстого Татьяной Львовной Сухотиной-Толстой, где учится в мастерской художника Александра Александровича Зилоти, затем – под руководством Николая Дмитриевича Милиоти и совершенствует живописное мастерство в «академии Гранвилье», как в шутку именовали ежегодные летние штудии группы молодых русских художников в имении Константина Андреевича Сомова в этом маленьком городке в Нормандии. Хозяин имения – широко известный еще в дореволюционной России художник материально поддерживал бедствовавшего, по его словам, «милого, скромного, влюбленного в искусство Леню». Судя по воспоминаниям современников, Успенский, которого студенты – художники звали «светлая личность», голодал и «питался натюрмортами» – в его обязанности входила закупка продуктов для них на рынке, и он предпочитал покупать то, что можно было съесть без приготовления. «Староста русской художественной академии (Успенский – В. С.) – писал Сомов, обожает живопись и всем готов для нее пожертвовать. Утром работает в мастерской, потом работает где попало и маляром и грузчиком, ночью иногда. По-видимому, голодает. Весь изношен, но весь его облик чрезвычайно благородный… Сделал с меня замечательные наброски, первый и второй, я на них я поразительно похож. Вообще он делает поразительные шаги вперед…». На мои расспросы о Сомове Леонид Александрович отвечал, что это был очень добрый человек, но совершенно лишенный каких-либо религиозных интересов. Успенский бережно сохранит 28 писем, отправленных к нему этим замечательным художником (хранятся в его архиве). Однако в 1930-х годах Успенский, уже выставлявшийся вместе с ведущими мастерами живописи «русского Парижа», навсегда оставит светское искусство. Благодаря знакомству и дружбе с Георгием Ивановичем Кругом (1907 – 1969) – будущим выдающимся иконописцем монахом Григорием, он откроет для себя икону и через нее – Православие. Свой путь иконописца Успенский начнет с создания в 1937 году совместно со своим другом, тогда еще не монахом, иконостаса маленькой домовой Покровской церкви на русской ферме в местечке Грорувр. С этих скромных работ и начнется восхождение того и другого художника к вершинам иконописного мастерства. Итогом их творческого сотрудничества станут созданные в 1960-е годы широко известные замечательные иконы, поразительной красоты фрески и высокохудожественный деревянный резной фриз с иконными изображениями в церкви парижского Трехсвятительского подворья Московской Патриархии. Впоследствии Успенский напишет иконостасы для церкви святой Геновефы (Женевьевы) Парижской на рю Сен-Виктор, часовни преподобного Серафима Саровского на греческом острове Патмос, для церкви Святого Григория и Святой Анастасии во французской провинции – в Бернвилле, а также великое множество икон для частных лиц. Он станет создателем великолепных произведений низкорельефной скульптуры – резных по дереву и чеканенных по металлу икон и крестов. Из этих работ особо выделяются своим художественным совершенством резные кресты: Распятия на могилах председателя парижского общества «Икона» Владимира Павловича Рябушинского, философа Николая Онуфриевича Лосского, его сына, друга и соавтора Успенского богослова Владимира Николаевича Лосского, о. Сергия Булгакова, Николая Александровича Бердяева, о. Михаила Бельского на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа и на могиле француза – православного архимандрита Дионисия (Шамбо) в местечке Люмильи в 100 километрах от Парижа. Успенским были возвращены к жизни около двух тысяч (!) реставрированных им русских, сербских, болгарских и греческих икон. (Среди архивных фотографий этих икон имеется фото иконы за № 1876).