Память земли - [69]

Шура была без варежек. От ее рук, натертых до черноты йодом, резко пахло, и, следовательно, она была победительницей. Натертые йодом руки означали, что ей сегодня было разрешено ассистировать и даже почти полностью самой делать тяжелую операцию, о чем она и рассказывала мужу во всех медицинских и психологических деталях. Голиков — упаси боже! — не перебивал. Во время ее «хирургических рассказов» он обычно думал о чем-нибудь своем, только должен был сохранять на лице живой интерес и периодически произносить междометия. Сегодня Шурино ассистирование было особенно удачным.

— Ну правда же здо́рово? — закончила она и вдруг сдавила локоть мужа: — Посмотри-ка на небо!.. Знаешь, я открыла тут для себя небо, как путешественники открывают материк… В Ростове вечерами я просто не знала, что́ есть небо, не смотрела, что там, вверху. Разве из-за троллейбусов, машин, трамваев смотрят вверх? И ты тоже ни одного ведь раза не замечал в городе ни ночных облаков, ни когда рождается месяц. А сейчас глянь!

В небе, не загороженном этажами, влажном от дождей, светился месяц-молодик — проволочно тоненький, обмытый. Шура до отказа запрокинула голову, и Сергей среди улицы стал целовать ее смеющееся лицо, мигающие глаза, пальцы, которыми она отгораживалась, слышал исходящий от пальцев терпкий йодистый запах. Они подошли к своему флигелю, но не заходили, обсуждали на воздухе семейные дела, главным образом воспитание дочери.

— Я боялась, — говорила Шура, — что, когда Вика подрастет и начнет расспрашивать, откуда берутся дети, мы не сможем толком объяснить. А сейчас вижу: она удивительно правильно воспринимает мир. Лазит через плетень к Бесхлебновым, вернее, к их козе с козленком. Козленок сосет, наша его гладит, слушает рассказы Бесхлебнихи, что эта коза и по двое и по трое козлят приносит. Вика ходила туда, когда эта коза была еще беременная.

— Котная, — поправил Сергей.

— Это безразлично. Главное, что Вика без грязи восприняла эти вещи. Сегодня утром говорит мне: «Не швыряй со стола Мурку. Вон какой у нее живот, там котята». Все естественно, здоровое влияние.

Сергей тоже был доволен таким влиянием. Они зашли в дом, покорно смолчали, когда нянюшка Мария Карловна стала кричать, чтоб они живей прикрывали с холода дверь, чище вытирали ноги. Неисчерпаемо ругливая, бесцеремонная, вечно лезущая в их дела, Мария Карповна появилась у Голиковых с рождения Вики и ухаживала за ней так нежно, а главное, умело, что супруги поклялись сносить от нее все. «Когда-нибудь я ее все-таки убью!» — убежденно говорила Шура, однако оба терпели ее и даже считали ее крики аккомпанементом к семейному уюту.

Войдя, они погасили принесенные с улицы улыбки, чтоб не вызвать недовольства. Быстро прикрыли дверь и стали умываться. В доме, под началом Марии Карповны, все блестело. Вода в умывальнике была подогрета, повешенное у двери полотенце серебрилось белизной, как и скатерть на столе, на котором Мария Карповна чинно и одновременно пренебрежительно расставила обеденные приборы и начала наливать в тарелки суп, пока Сергей и Шура умывались.

Пообедав, Сергей пошел посидеть к дочке. Вика уже лежала в постели. Она с восторженным визгом поползла под одеялом в дальний угол кровати, уверенная, что ее невозможно найти в том углу.

— Ну какая же дура! — восхитился Сергей, залез рукой под одеяло, сжал пальцами тонкие дочкины ребра и подвижные лопатки.

Вика вынырнула вместе с куклой. У куклы была лысая голова в отвратительных заскорузлых струпьях клея, еще державших обрывки пакли. Сергей всегда уверял, что у нее экзема, но, как и все в доме, обязан был любить куклу. Он отбивался от Вики, а та в длинной рубахе атаковала, и на ее макушке колыхался фонтанчик волос. Днем фонтанчик украшался лентой, а на ночь его в последнее время обвязывали тряпицей — реформы Марии Карповны, начавшей в деревне проводить экономию. Сергей тискал дочку, наслаждался теплотой и мягкостью ее кожицы, ее писком, пронзительным, точно свисток; но внутри в Сергее шла своя работа, как шла она и в райкоме и только что на улице. Безусловно, старуха самогонщица — чужак. Безусловно, нельзя теряться, когда переживаешь тугую зимовку. Безусловно, в сегодняшней информации обкому докладывается о тугих дела. И не только докладывается, но район уже действует: подвозит посевное зерно.

Все было так. А в душе, не в мозгу (мозг без особых споров соглашался с хозяином), Сергей ловил вранье. Он сравнивал сегодняшнюю свою работу с фронтом. В наступлении, в цепи, боец совершает перебежки, падает за бугорками, стреляет. Делает это со всеми одинаково и вместе с тем по-своему. Можно больше стараться бить в цель, а можно больше укрываться за бугорком. И сами перебежки один делает для того, чтобы быстрее приблизиться к рубежу атаки, а другой — чтобы скорее упасть за спасительный бугорок. Как ты поступаешь — по первому или по второму способу, — со стороны не видно. Тут дело твоей высокой солдатской совести или, наоборот, подлости.

С окончания войны прошло больше времени, чем длилась сама война; до нее Голиков прожил жизнь довольно долгую, но все значительное, с чем бы он в последние годы ни сталкивался, он мерил высокой меркой фронтовой морали. Сейчас он думал: не похожи ли его нынешние действия на второй способ перебежек? На «бугорковый»? Он зажимал губами ладошки разыгравшейся, прыгающей на него Вики, смеялся вместе с ней и думал, что необходимо со всей ясностью разобраться — в качестве кого он живет в районе.