Память земли - [66]
А любовь к Тимке не уменьшалась… Сердце само, без спроса, льнуло к нему, чистому, неловкому парню. Весь сегодняшний день она замирала в ожидании вечера, делала в доме не то, что надо; и теперь, наперекор всем своим желаниям, рвущимся навстречу Тимке, отдирала от себя его пальцы. Совершая героическое усилие над своей душой, Лидка выдохнула:
— Погоди, Тима. Скажу что!
Оторвавшись, она поцеловала его. Потом отодвинула его на шаг, достала пять сложенных носовых платков и купленный сегодня пластмассовый портсигар, похожий на мыльницу, сама положила ему в карман. Сделала все это деловито, хозяйственно, будто жена, которая уже переплакала дома свое горе и сейчас на перроне без причитаний провожала мужа в далекую дорогу.
— Ну, я пошла… Будь здоров, Тима…
— Куда ты? Да ты что?! — с закипающей мужской злостью изумленно зашептал Тимур, окончательно теряя робость, тиская в сильных, разъяренных руках ее пальцы.
Лидка понимающе глядела. Лепил мелкий талый снег; Лидкин лоб и высунутые из-под берета кудряшки были мокрыми. Тимур сбросил с себя, накинул на нее поверх пальто свою стеганку и, радуясь, что Лидка не отказалась, снова ощутив надежду и свое «я», смотрел горячими, измученными глазами. Лидка с удовольствием постояла минуту под его стеганкой, потом решительно возвратила, решительно, с дрожью в голосе сказала, чтоб Тимур был здоров, счастлив, и, увернувшись, побежала к дому. Тимур зашагал следом, но, будто человек, который отстал от поезда, догонять не пытался, ясно чувствуя, что все почему-то рухнуло и никакие силы не остановят Лидку. Он половину ночи пробродил и простоял под ее окошками, утром (так положено при несчастной любви, да еще и при отъезде) напился и, провожаемый матерью, Раиской, бабкой Полей, отправился попутным самосвалом на Цимлу.
Великая стройка приняла Тимку, как принимала в эти дни тысячи других парней.
Часть вторая
Глава первая
Сергей Голиков, вопреки своему положению партийного вожака района, не был сильным человеком. Но у него были твердые принципы: жить надо честно.
После разговора с Конкиным он две ночи подряд лежал с открытыми глазами, решал: уходить из района или нет? Он отлично знал, что в его стране давным-давно решены проблемы добра и зла, отлично знал, какие поступки в его ситуации считаются положительными, а какие отрицательными, и что он, как бы ни фанфаронил, а в конце концов поступит образцово-положительно. Эти итоги, уже заранее предрешенные, бесили Голикова. Нет, к черту! Он желает сам разобраться во всем! Только разговаривать с собою надо совершенно прямо, без оглядок на готовые политические формулы.
Он задавал себе вопрос: «Может ли коммунист быть дезертиром, какими бы исключительными обстоятельствами ни объяснялось его дезертирство?»
И отвечал: «Разумеется, нет. Зачем тянуть время дурацкими вопросами?»
Он спрашивал: «А если это не только не дезертирство, а, наоборот, переход на более трудный и нужный обществу участок? Как тогда?»
И убежденно отвечал: «Тогда переходи завтра же».
Таким образом, все становилось ясным. Но независимо от ясности на сознание давили слова: «бросил периферию», «не справился», «не обеспечил». Эти слова питались резолюциями внеочередных бюро, которых еще не было, но которые, безусловно, будут. Эти убивающие слова звучали на собраниях, которые еще не состоялись, но совершенно твердо состоятся.
«Да что за рабство! — бунтовал Сергей. — Неужели ты, Голиков, настолько уже отравился административным духом, что ты, не боявшийся танков, пугаешься пустых канцеляризмов? Обвинения не вытекают из твоего завтрашнего поступка. Твой поступок диктуется желанием принести советской науке пользу».
В этом была логика. Однако вне логики вслед за словами «не оправдал», «бросил» вставал факт исключения из партии. Больше того, Сергей сам с той же убежденностью, с какой расстрелял бы предателя, голосовал бы за исключение самого себя…
Он тянулся к ночному столику, нащупывал в пачке торцы папирос и осторожно, чтоб не разбудить Шуру, закуривал. Потом опускал на пол босые ноги, в трусах подходил к окну и, затягиваясь, видел, как освещается его грудь и мальчишеский сухой живот.
«Глупости! — говорил Сергей. — Ты человек, и «они» люди. Нельзя не объяснить «им», что тебя зовет единственное твое на свете — твоя работа, исследовательский институт. Тебя не исключат».
Он чувствовал: действительно, объяснить можно и, значит, все-таки можно уйти. Но поперек дороги, ведущей из района в институт, неожиданно вставала новая преграда — Волго-Дон… Хотя секретарь райкома Голиков имел к расположенным на его земле строительным объектам такое же приблизительное отношение, как английский король к управлению Англией, он с каждым днем испытывал за Волго-Дон чувство все большей ответственности. Стройка притягивала Голикова и космическими масштабами, и неестественно огромным количеством техники, которой Сергей изумлялся, проезжая мимо, и даже воюющим где-то в хуторах Степаном Степановичем Конкиным. Черт ее знает, но, даже на расстоянии дохнув воздухом стройки, позорно было от нее отказаться.
Стоя босиком в полумраке комнаты, Голиков стряхивал с себя задумчивость, смеялся:
