Память земли - [64]

Увлекшийся Солод не замечал раздражения хозяйки и по Тимкиному требованию брал шнуры на зуб, на растяжку, на подергивание. С Тимкой ему было по-ребячески свободно. Рассказы о рыбалке, которой никогда не занимался Илья Андреевич, поражали его, и Тимка, сознавая свое превосходство над квартирантом, снисходительно посмеивался, соблазнял:

— Поехали! Может, и краснюка подцепим.

— Какого краснюка?

— Осетра. Красную рыбу. Знаете, какого я там брал? Пусть мать скажет!.. Выедем ночью, по темноте, — уже распоряжался Тимка. — Только будите меня крепче. Буду вам говорить: «Все! Уже встал», — не верьте. Толканите, чтоб я сел на койке.

«Хорош мальчонок, — любовался Солод, — а тоже фетровик».

Фетровиками он считал одетых в макинтоши и всяческие особенные фетровые шляпы семнадцати — двадцатилетних городских паразитов. Не постирав за жизнь своих штанов, не стукнув палец о палец, они на все и вся брезгливо топырят пухлые пацанячьи губы с несколькими волосинками усиков. Их брезгливость — к Солоду, устало идущему с завода, к ребятам-студентам с книгами под мышкой, к портальному крану, поднимающему блоки домов… Оказывается, такое есть и в хуторе. На тракторах работают девчонки, камни на карьере ворочают женщины, а этот — лорд — наблюдателем: должность ниже завклуба его оскорбляет. О Сергее Абалченко, с которым его проработали, говорит: «Сережке что? В кузнице ишачит. Мне похужее, у меня клуб — идеология».

А попробуй выдай Тимке вслух, что́ он такое, — Настасья Семеновна вконец отвернется. Но и молчать совестно, и так уж сколько дней Солод примеряется, а молчит. Он отодвинул удочки и, хоть не был Талейраном, все же подошел к парню издалека:

— Ну, что у тебя сегодня в министерстве?

Тимка улыбнулся:

— Киношку крутили.

— Значит, наработался. — Солод кивнул, топыря и без того оттопыренные тяжелые губы. — Правильно. Уйму дел за век переделал, можно и похалтурить.

Тимка недоуменно хмыкнул, а Настасья, которая уже поужинала и поила телку, жестко спросила:

— Кино, по-вашему, не дело? Колхознички-дурачки и так обойдутся?

Солод повернулся к Тимке, словно это сказал Тимка, а не мать:

— Был я в твоем кино, видел. Картину крутит механик, а не ты. А ты до начала домино выдаешь. Ну какая это для тебя работа? Глянь на свои ручищи. Если б Раиска домино выдавала, то и тогда, знаешь ли… — Солод сочувственно похлопал Тимку. — Эх, много в тебе осталось от капитализма.

— Что вы? — Тимка хмыкнул опять. — Что ж я, жил при капитализме?

— А как сейчас живешь?.. Коллектива у тебя нет, работы нет. Клуб — дело сложное, завод целый! Но кто ты на этом заводе? Ты не слесарь там. Не подметала даже. Ты — симулянт.

Малец чувствовал, что жгуче обижен, но не умел выпутаться из уважительного к постояльцу тона.

— Одно домино, что ли? — спросил он. — А стенгазета?

— Не бреши, — мирно посоветовал Солод. — Стенгазета выпускалась без тебя, в мае. Там и дата и цветочки нарисованы майские. Бумага летними мухами закраплена.

Настасья Семеновна не замечала, что телочка оторвалась от еды, белыми, в молоке, губами мусолит ее юбку.

Солод прошел мимо Настасьи Семеновны, мимо бабки Поли, бросившей перебирать пшено, принес из зала «Комсомольскую правду» с портретом девчонки на всю страницу.

— Вот, — сунул он Тимке под нос, — знаменитые люди Волго-Дона! Ей девятнадцатый, и тебе девятнадцатый. Чем с коробочкой домино огинаться, иди ко мне, масленщиком станешь… А еще верней — в Цимлу прямо. Там и вода и небо колышутся!.. Бетонные работы, земляные, монтажные. Выбирай! А боишься — сиди здесь под печкой, береги здоровьице.

Настасья выдернула юбку из губ телочки, стала перед Солодом:

— Вас кто просит вмешиваться? Чужую рожь веять — глаза порошить. Вы, интересно мне, и своего сына погнали из дому?

— Нет, — ответил Солод. — У меня сына нет. А дочку тогда же, когда и жену, убило в бомбежку. На рытье противотанковых рвов. И зря, Настасья Семеновна, думаете, что постороннему все равно, как складывается у парня. Скверно складывается. Его отец так, что ли, шел по жизни?

— Правильно! — отрезала бабка Поля.

Она подняла голову над насыпанным на столе пшеном, пытаясь разогнуть скрюченную поясницу.

— Отец не так шел, — сказала она гордо. — И все Щепетковы не так!

Настасья молчала. В кухне было уютно, сухо. За окнами сек зимний дождь, с крыши лило, а на закрытых ставнях намерзало: слышалось, как они скрипят на ветру, словно кремни под полозьями саней. Тимка запахнул на голом животе стеганку, наклонился к бабкиной кровати, где под перевернутым ящиком постукивал коготками по полу голубь, помятый соседской кошкой. Кошку Тимка убил. Солод слышал вчера выстрел в саду. Тимка вынул голубя. Птица была грудастой, белой, с розовым клювом, аккуратным, как зернышко пшеницы. Тимка взял клюв в губы, стал поить голубя слюной. Потом веером расправил на руке помятое крыло, начал осматривать его, разглаживая, щупая вокруг ранки тугие, серебряно-чистые перья.

— Что ж, Тима, — медленно проговорила Настасья, — ты не маленький. Хочешь переходить на карьер — переходи. Только на что ж тебе Цимла? От хорошего хорошее не ищут. У Ильи Андреевича, Тима, та же техника, машины…