Память земли - [63]

А Щепеткова считала: разговоры что на собраниях, что с близкими должны быть одни, не́какого ляда работать нашим-вашим! Уязвленные подруги решили, что Настя отшатнулась, брезгует, и стали платить той же монетой. А Настасья действовала все тверже, закрывала в сердце отдушины всему, что мешало работе. Единственная слабина, которую не искореняла Настасья, а, наоборот, опиралась на нее, была любовь к сыну.

Будь жив муж или хоть капля другого бабьего счастья оставалась бы у нее, возможно, меньше бы сердца уделяла Тимке. Когда на совещаниях было особенно напряженно, Настасье Семеновне радостно приходило вдруг в голову, что самое тяжелое в переселении сделает она, а Тимке будет легко на устроенной для него земле. Настасье рисовалась веселая, изумрудная земля, по которой с песнями идут девчата, ребята, и в центре — Тимур. Он самый красивый из всех, самый умный и сильный, с ясными на солнце, счастливыми глазами!..

Возвращаясь домой, Настасья всегда торопилась. Вдруг Тимка не спит и, значит, обязательно устроится напротив, когда она сядет ужинать. Если не было чужих, он не стыдился своей ласковости, лип к матери, как теленок, давно уж выросший в годовалого бычка, но которого хоть он и здоровенный, лобастый, а надо пощекотать за ухом… Тимка рассказывал что-нибудь свое, по-мальчишески прихвастывая, и тут же досадливо покашливал в большую руку, обиженно объяснял хрипловатым баском: «Так, мама, и происходило, чего ты улыбаешься?» И это было для Настасьи самой щедрой, царской платой за все.

3

В первый понедельник нового, 195* года Настасья не пошла вечером в контору, решила постираться, перештопать носки. Никуда не уходил и Тимка, валялся с книгой в комнате-боковушке, но, к досаде Настасьи, был дома и квартирант, сидел как сыч в своем вале.

Услышав мать, Тимка вышел в кухню в наброшенной на голое тело стеганке. С того дня, как ему записали выговор, он держался козырем; возбужденно посмеиваясь, говорил, что теперь он меченый, почти что враг народа. Он крутнул мать за плечи, щелкнул по лбу Раиску, сидевшую над учебником, и устроился возле печки, принялся клеить велосипедную камеру. Бабка Поля перебирала на столе пшено. Настасья собирала белье, бросала в деревянную балю для отмочки, поглядывая на сына. До чего же похожим на Алексея выпествовался Тимка!.. И не только обличьем — нависающим носом или крепким, круглым, как яблочко, подбородком, но и всей, словно бы усмешливой, сноровкой, лихим подергиванием плеча, когда оторвется вдруг от дела, посмотрит вокруг.

Тимкино лицо — в красных прыщиках, сочных и плотных, туго накачанных кровью. «Молодой, а хоть жени», — подумала Настасья. Она наблюдала: резинового клея у Тимки мало. Он грустно полез глазом в пузырек, задумался, совсем по-отцовски привздернул верхнюю короткую губу. Заметив взгляд матери, досадливо опустил губу, прикрыл ею зубы — точь-в-точь как делал Алексей, и, так же как Алексей, сдвинул следом брови.

— Прокипятить бы твою фуфайку, — сказала ему Настасья, тронула на нем стеганку вроде для порядка, а на самом деле чтоб коснуться рукой сына.

Пока белье отмокало, она села поесть, и Тимка тотчас пристроился рядом. От него пахло резиновым клеем и авиационным бензином, он заглядывал к матери в миску, куда бабка Поля наливала лапшу с курицей. Бабка потянула его за чуб, кинула ложку и ему, отгребая половником в Настасьиной миске куриное крылышко, печенку, пупок.

— Ешь уж, пупешник!..

Тимка, точно к воздуху, привык к любовным взглядам домашних. Считая, что это гораздо нужнее для них, чем для него, он вытягивал из миски крыло, пупок, с хрустом на оба ряда зубов жевал, чмокая маслеными губами, говорил:

— Ма, послушай! Вот история была утром!

Но из зала вошел квартирант, и Тимка повернулся к нему, обрадованный его появлением.

— Так что там, Тима, у тебя утром было? — вся поджимаясь, напомнила Настасья.

— После! — отмахнулся Тимка и, выбирая, где лучше сесть, чтоб поговорить с квартирантом, скинул со стула Раиску вместе с ее учебником.

Илья Андреевич думал, что Настасья одернет сына, но она молчала, и он спросил сам:

— Чего согнал девчонку? Ей же заниматься.

— А пусть. Дуй спать, Райка, — приказал он сестре и улыбнулся Солоду: — Илья Андреевич, у вас машина есть. Поедемте на Зеленков перекат. Знаете, какого там дед Фрянсков брал судака? Во! — показал он на голой руке, ударяя у плеча. — Подледный, один в один!

Настасья Семеновна смотрела в стол, а Тимка, не обращая на нее внимания, доказывал Солоду, как здорово бы съездить, тем более что не нужны ни черви, ни живец. Судака надо брать на марлечку. Навязать лоскуток поверх крючка, пришить спереди красные шелковинки, вроде это краснеют жабры рыбешек, — и забрасывай. Марлечка мелькается на течении — судак и берет, будьте покойны!

Тимка метнулся в кладовую, приволок ящик со снастью, вывалил горой на стол. Он поштучно давал Илье Андреевичу в руки чаканные бобышки с намотанным, туго скрученным навощенным шнуром; вынимал застромленные в мягкий чакан вороненые крючки с хищными белыми жалами остриев. В груде добра были хитрые «соминые» колокольчики для лова ночью, поводки из белого конского волоса и капрона, тусклые свинцовые грузила-самоделки.