Память земли - [61]

— Слыхали, бабочки, — обычно заводила Лидка Абалченко, — хутор Ясырев сселять не будут.

— Сады там дерьмовые, чего ж его трогать, Ясырев? — отзывалась тугощекая, налитая молодайка Ванцецкая, главный среди женщин авторитет в вопросах законности. — Ото б, — говорила она, — порубать бы нам свои сады — и нас бы с места не сгоняли. А теперь что? Теперь крышка… Я уж утей распродала. Сами вот кушаем последушков. — Она тянула из узла вздутую от жира вареную утку, разламывая, угощала соседок. — Дура я, что до комиссии не вздумалось порезать да попродавать. Вам, до кого комиссия доходит, советую.

— Ага! — активно поддерживали Ванцецкую. — Инженера завидуют, у кого богато птицы. Начисляют копейку за всю хату.

— Копейку — так веселись! А то вовсе получишь от задницы уши, — оживлялись тетки и решали завтра же скубать птицу, а карьер подождет.

Лидка Абалченко — чтоб, боже упаси, не отстать — поспешно заявляла, что хоть у нее дома всего пять гусаков, но тоже начнет скубать и сюда, «на камни», завтра не явится. Не дура.

— Хватит! — гаркал Илья Андреевич. — Вы ж работницы самой передовой стройки в Союзе!.. Уточек едите? — спрашивал он так, будто перед ним рвали клыками живого человека. — Уточек? — зловеще повторял он, но, чувствуя, что хватил через край, миролюбиво добавлял: — Ешьте на здоровье. Только нельзя же бросать производство, паниковать, как когда-то, в коллективизацию…

Он выхватывал из кармана «Поднятую целину». Свою некомпетентность в сельских вопросах он старался ликвидировать с помощью литературы, читал женщинам то место, где Щукарь сдуру привалил свою телочку, объелся, и знахарка Мамычиха ставила ему на живот полуведерную махотку, всосавшую все дедово нутро.

Директор, согласно тексту, то рычал зверем, то скулил по-щенячьи, а на месте, где остервенелый от боли Щукарь лягал знахарку Мамычиху, Солод для полной достоверности тоже лягал воздух. Женщины смеялись, а он, воспользовавшись этим, разворачивал и читал особо зажигательные, с его точки зрения, воззвания Волго-Донского политотдела…

После перерыва проверял исправность техники, подгонял женщин и работающих с ними мастеров; кроме всего, сам лично выполнял норму.

Но, как ни тяжко ему приходилось, он не жалел об оставленном Таганроге. Здесь, на карьере, все было не испытанно, по-молодому остро, все будто пробуждало от прежней сонноватой жизни городского привычно знатного рабочего. Поднять доверенное тебе предприятие, доказать, как можно с неопытными работницами организовать дело, стало целью жизни, заставляло вставать и ложиться при звездах, а часто и ночевать на карьере.

Изредка Илья Андреевич посылал все к черту, оставался с обеда дома. Он говорил себе, что это от усталости, но отлично знал, что врет. Его помимо воли тянуло к этим нечастым, небогатым событиями минутам в доме Щепетковых.

Когда он оставался, все шло будто по установленному распорядку. Он обедал, курил и, чувствуя, как в натруженных суставах толчками рассасывается дневное напряжение, садился в зале сумерничать. Сидел у стола, распустив узел галстука-самовяза и прикрыв веки. В доме бывала лишь бабка Поля, которая не трогала умаянного квартиранта, разговаривала на кухне с телочкой. Солод не видел, но телочка, наверно, тянулась к бабке своим черным языком, цепким шершавым, как наждак; водила свежими, словно бы переполненными тушью, зрачками. Смешно: Солод совершенно определенно испытывал нежность к этой пегой, белобокой телочке, своей крестнице… В зале темнело. В спокойной полутьме Солоду дремалось. Но он слышал, как в хлеву выжидательно мычит Зойка, знает, что скоро принесут ей подогретое пойло, подбросят сена и станут доить. Тимкины голуби на чердаке сонно поскребывали коготками по настилу, отчего-то ворковали к ночи…

Удивительно быстро свыкается человек с любой стороной, которой повернулась к нему жизнь. Уже для него, Ильи Андреевича, появились здесь приметы, ясное понимание всего, что недавно было чужим, даже диким. Он слушает, дожидается главного, к чему, будто к празднику, готовился последние сутки. Главного пока нет, но во всех звуках есть то обязательное, что этому главному предшествует. Например, под балконом сполошенно бьют крылья, в голос вскрикивают обеспокоенные индейки, но сразу же умиротворенно потявкивают. Это какая-то сорвалась с насеста и снова устраивается. Пальма не лает на проезжающую улицей машину, не шевелится на крыльце. Значит, кормит щенка. Пустила его под свое брюхо, подталкивает длинной сильной мордой под задок, деловито лижет.

Но вот раздается ее короткий гавк. Она гавкает без зла, для показа, что не спит, стережет, — и сердцу Ильи Андреевича становится будто тесновато. Это Настасья. Раиску или Тимура Пальма встречает по-другому, равнодушней. А сейчас она хочет, чтобы ее заметили, скулит и, взбегая первой на крыльцо, считает хвостом перила. Настасья заходит, но Илья Андреевич сидит с прикрытыми глазами, не шевелится и сам не разберет, дремлет ли он, давая отдых глазам и всему себе, или просто хочется наработавшемуся человеку, чтобы о нем позаботились без его напоминаний… Настасья вносит в комнату-боковушку какие-то свои бумаги, и слышно, как она, переплетая волосы, кладет шпильки на подоконник. Потом заглядывает в зал и, думая, что Солод спит у стола, говорит бабке: