Память о мечте - [6]

На неприметном полустанке

Под паровозные гудки

Проезжим ворожат цыганки

По пыльным линиям руки.

Ах, сколько линий на ладони,

Все описать – не хватит слов.

Ах, сколько судеб в эшелоне

Меж чемоданов и узлов.

Цыганка долго хмурит брови,

Дрожит седая прядь на лбу:

Как трудно в зеркальце рублевом

Чужую разглядеть судьбу!

– Ах, не давай ты мне задатка,

Потертый кошелек закрой,

Ведь будет все равно загадкой

Небритый сумрачный король…

Есть дальний путь, плацкарта в жестком,

Все так, как было до сих пор.

А впереди уже зажегся

Огнем призывным семафор.

Где завтра буду я счастливой?

В каком бродить мне далеке?

Ведь всех дорог не счесть, как линий

На ожидающей руке.

Пляска

Песню детскую написать

И для взрослых придумать сказку…

Я пошла бы нынче плясать,

Но боюсь, не выдержу пляску.

В жизни все случалось не впрок:

Скорбный пляс на крыше вагона,

И тяжелого хлеба кусок,

И бессилье чужого стона.

Это все ученье мое:

Головою об стенку билась,

Поняла про житье – бытье,

Но плясать уже разучилась.

На пуантах скорбит Жизель —

У нее профессия это…

Воет ветер, метет метель,

Пляски нет и музыки нету.

«Ах, уж эта мне полукровка!..»

Ах, уж эта мне полукровка!

Никакого спасенья нет.

И двусмысленность, и рисовка

В мешанине моих примет.

Об одном размечтаюсь крове, —

А уже поманит другой…

И воюют, воюют крови,

Чтоб не выдюжить ни одной.

Размечтаюсь я о погроме,

Ради сытого живота,

Чтобы в теле моем, как в доме,

Не осталось потом жида.

Ну, давай, биндюжники, дружно —

Кладезь вы легендарных сил…

Но усталостью пьян биндюжник,

Он о планах моих забыл.

Я его тороплю – скорее!

Ведь упустишь такой момент! —

Но биндюжник щадит еврея:

Ведь родня – и интеллигент.

Я ему про всю неуместность

И про то, что наука – вред.

Уважает интеллигентность

И талдычит мой прадед: «Нет!»

Согревается поллитровка,

Утонув в его пятерне:

«Ты – кровинка, не полукровка!» —

Говорит он, довольный, мне.

Моя поэзия

Я, как художник, с натуры пишу —

Пейзаж, портрет, —

И, глядишь —

Уже на мокрое масло дышу

Староарбатских крыш.

Уже говорю, где боль, а где ложь,

Где холод, где искра тепла…

И если в будущем зла не найдешь,

Значит, и я помогла.

Воронеж

Над Воронежем моим летят утки,

Летят утки над землей и два гуся,

И румяная, как летнее утро,

Там частушки распевает Маруся.

Каруселью раскрылась пластинка,

Современное ее чародейство…

Поздней памяти дрожит паутинка,

В ней пестрит, словно бабочка, детство.

Паутинку эту бережно тронешь,

И откликнется далекое эхо…

За Воронеж, за Воронеж, За Воронеж

Мил уехал, мил уехал, уехал…

И живем с тобою розно мы, словно

Перепутать перепутье могли мы

От дряхлеющей петровской часовни

До безвременной отцовской могилы.

Но когда-нибудь на Севере дальнем

Или в будничной московской квартире

Стану бредить я целебным свиданьем

С этим городом, единственным в мире.

По какой-то небывалой побудке

Вновь для долгого полета проснусь я.

Захватите с собой меня, утки,

Покажите мне дорогу, два гуся!..

«Навеки ничто не дается…»

Навеки ничто не дается,

Все может мгновенно исчезнуть,

Но даже погасшее солнце

Должна пережить наша честность.

Ничто не дается навеки,

Все может исчезнуть мгновенно,

Лишь то, что всегда человечно,

И в прах рассыпаясь, нетленно.

Я верую в это! Иначе

Не сладить с разрухой духовной.

И я, словно колокол, плачу,

Как колокол плачу церковный.

Звучат причитания меди —

Мы все беззащитны, как дети!

Парадокс

Вселенная не знает недорода,

Она подобна ищущему гению.

Легко пылают свечи водорода

И оплывают тяжким воском гелия.

О, звезды! Миллионы лет калились вы,

И – знали обо мне вы или нет —

Далекие, но щедрые кормилицы,

Вы посылали мне тепло и свет.

На полпути к таинственной вселенной

Топчу я землю, не жалея ног,

Покуда не истек мой век мгновенный,

Я вечна и всесильна, словно Бог.

Творю я, претворяю, сотворяю…

И, разума справляя торжество,

Я двери тайн вселенских отворяю,

Как будто двери дома своего.

…Прикажут – и с космическою силой

Зажжется водородная звезда,

И превратятся в братские могилы

Наполненные жизнью города.

И оборвется удивленный возглас

У края беспредельной пустоты…

Земля вступает в свой опасный возраст,

Земля родит тяжелые цветы!..

Новое летосчисление

На деревьях повис рассвет,

Неподвижный и серый…

…Это было за много лет

До новой эры.

В те времена

Еще были госпитали,

Где сестры

Бинтами солдат пеленали,

В те времена

Над погостами

Солдатские звезды вставали.

А в госпитале

Сестра объясняла подруге:

– Ну, как он мог?!

Ну, как он мог?!

Говорит,

Не беда, что нету ног,

Были бы руки!

А потом был опыт поставлен

В японском городе Хиросиме,

Был ученый прославлен,

А летчик —

Рассказывают! —

Сошел с ума…

Просто остался он с ними,

Убитыми в Хиросиме,

Просто разум его оплавился,

Как оплавились их дома.

Тем, кто умер в тот день,

Не досталось места в земле.

Земля к тому времени

Заполнена была.

Другими.

И они растворялись в воздухе,

Оседали пылью в золе,

И мы теперь дышим ими.

Они в нас,

Те, кому места в земле не нашлось.

Невидимые и грозные,

Как излучение…

…С этого самого дня

Началось

Новое летосчисление.

Тень

Я – тень.

Неподвижная и короткая,

Неподвижная, и короткая,

Как смерть.

Люди спят в комнатах.

Куклы – в коробках.

А у меня вместо стен – решетка,

А вместо крыши – небо,

В которое больно смотреть.

У меня нет дома,

Где уютно тикают ходики,

Где секунды жизни считает маятник,