Память о мечте - [8]

Забыть не даст мне аксиом:

Ведь лед то холоден и колок,

То обжигает, как огнем.

Вокруг все по науке тает…

Неужто снег знакомый станет

Воспоминанием о нем?!

Сыграть в снежки, лыжню освоить

Иль бабу белу построить,

Как строят храм, как строят дом.

Барабанщик

Истории бродячий балаган

Опишем в книгах, разместим по полкам…

Две палочки, забыв про барабан,

Стучат по барабанным перепонкам.

Не бычья кожа, а сама судьба

Гудит над смертным полем эшафота,

И морщится безусая губа

Под въедливыми капельками пота.

А перед тем стучали молотки,

Гвоздями доски влажные сшивая.

Багровый след на желтизне доски

И песня барабанная – живая!

Шнур, как петлю, на шею нацепи,

Поверх толпы гляди холодным глазом,

На шелковом шнуре, как на цепи,

Ты к барабану накрепко привязан.

Будь каменным. Не смейся и не плачь.

Пусть похоронный марш звучит как полька.

Ты не судья. Ты даже не палач.

Ты в стороне. Ты барабанщик только!

Чем хуже ты любого из толпы?

Что барабан пред гильотиной значит?

Две палочки, две жизни, две судьбы

И две слезы —

мой барабанщик плачет.

Имена

От первой клеенчатой бирки роддома

До самой последней надгробной плиты

Под знаменем имени скромно пройдем мы

Содом и Гоморру земной суеты.

Когда-то людей нарекали по святцам,

Теперь наступил математики век.

По старым законам младенцы родятся,

По новым законам живет человек.

Как формула, каждое имя условно,

Абстрактно, как музыка, тень, а не плоть.

Но мы бережем и храним его, словно

Голодный случайного хлеба ломоть.

Когда-нибудь сменится имя на номер.

(Однажды был опыт поставлен такой.)

Не скажут со вздохом: «Преставился, помер»,

А вычеркнут цифру бесстрастной рукой.

Вовек не подняться сомкнувшимся векам, —

Века безымянную плоть погребли.

Он был в человечестве лишь человеком

Белковой молекулой нашей земли.

Пожар

Я поверила в этот пожар

Ухищрением памяти странной…

Так реально огонь пожирал

Этот призрачный дом деревянный.

Я поверила в этот огонь,

Потому что поверить хотела,

От ожога болела ладонь,

И одежда под искрами тлела.

И не дождь – только пепел с небес,

Словно крупные черные слезы.

Так окончиться может прогресс,

Не сберегший себя от угрозы.

А поверить пожару легко,

Потому что и будни суровы…

Хоть пылает пожар далеко,

Но в него мы поверить готовы.

Шар земной

Шарик земной —

Крошечный,

Он предо мной —

Горошиной.

Но изрезан он варварски

На тысячу лоскутков.

Обычай, мне скажут, таков.

Сказители – благодетели

Границ земных не заметили,

Проблемы только всеобщие

Всегда занимали их.

Они, как слепые, ощупью

Любили мир для других.

На узких улицах вечности

Теснится все человечество.

Чело и вече отмечены

Стремленьем друг друга понять.

Потом будет поздно пенять.

Хоть праздное разноязычие

Хранит вековые обычаи,

Но все понимаешь без слов,

Раз кто-нибудь в мире готов

Себя распахнуть пониманию,

Как нашей Земле – мироздание.

Раскопки

Не зря мы верим картотекам —

В них нашей общности печать.

Палеозой с двадцатым веком

Мы вместе будем изучать.

Красноречив итог раскопок,

И все же чуточку уныл:

Был человек и хил, и робок,

А все-таки задирист был.

Он то кремневый наконечник,

То ядерный лелеял след, —

Погрязший в частностях сердечник,

Несущий мощный мозг скелет.

Типичная, казалось, особь…

Так почему же, почему

Не можем мы открытий россыпь

Всецело приписать ему.

Как будто из иного мира

Он вдохновенье прозревал:

Свеча горела, пела лира…

Он мог! Но что-то прозевал.

И прозябал на полигонах

Он в обезьяньей кутерьме,

И видел звезды на погонах,

А не в большой вселенской тьме.

Использовал он сто наречий,

Вступив на свой порочный круг…

Но скрипка очень человечий,

Понятный всем рождала звук.

Казалось, он погряз в машинах,

Казалось, он зашел в тупик.

Но сохранялся на вершинах

Его корней простой язык.

И каждый жил в отдельной клетке,

Презрев содружество пещер…

Но это все же были предки,

Как питекантроп, например.

Небезопасно отрекаться

От растворившихся во мгле…

Как тысяча иллюминаций,

Свеча горела на столе.

Обряды

Я все еще сомнением объята,

А значит, рано общий сбор трубить…

Первопричину древнего обряда

Уже давно успели позабыть.

Давно обряд не исцеляет раны,

Удачу на охоте не сулит.

Но в бубны бьют сановные шаманы,

И я танцую, как шаман велит.

Мне не помеха умное неверье,

Я самый стадный зверь среди зверей.

Могла бы я уйти и хлопнуть дверью,

Но в древнем мире не было дверей.

Привычно на стене рисую тигра,

Его пронзив магической стрелой,

Потом прощаюсь вежливо.

И тихо

Две двери закрываю за собой.

И шарф тугой петлей стянул на шее,

Покорно руки прячу в рукава.

…Бессмысленны, как жертвоприношенье,

Во благо убиенные слова.

«Мы все давно узнали, что – почем…»

Мы все давно узнали, что – почем,

Какой ценою можно быть неправым.

Мы делаем Историю. По главам.

И в ней самих себя не узнаем.

Самим себе когда-то сдавшись в плен,

Речами, как цепями, мы бряцаем,

И честно все на свете отрицаем,

Не предлагая ничего взамен.

А там – за гранью этой суеты —

Опять рассвет, и солнце из-за тучи,

И азбуку какой-то мальчик учит,

И вечным пчелам дарят мед цветы,

И девочка сбегает босиком

К реке, чтобы умыться и напиться,

И тянет то дымком, то молоком,

И плачут птицы!

Эрудиция

Раскованность, раскованность

Ненужная моя,

И знаний сфабрикованность

Из сгинувшего дня.

В мозгу их упакованность

Компактную храня,

Прикованность, прикованность