Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан - [26]

26

Но грянул голос: «Кемроны, за мной!»^{197}

Клич Лохьела^{198}, что, кланы созывая,

Гнал гордых саксов с Элбина^{199} долой;

Подъемлет визг волынка боевая,

Тот ярый дух в шотландцах пробуждая,

Что всем врагам давать отпор умел, —

То кланов честь, их доблесть родовая,

Дух грозных предков и геройских дел,

Что славой Эвана и Дональда^{200} гремел.

27

Вот принял их Арденн^{201} зеленый кров,

От слез природы влажные дубравы.

Ей ведом жребий юных смельчаков;

Как смятые телами павших травы,

К сырой земле их склонит бой кровавый.

Но май придет — и травы расцвели,

А те, кто с честью пал на поле славы,

Хоть воплощенной доблестью пришли,

Истлеют без гробов в объятиях земли.

28

День видел блеск их жизни молодой,

Их вечер видел среди гурий бала,

Их ночь видала собранными в строй,

И сильным войском утро увидало.

Но в небе туча огненная встала,

Извергла дым и смертоносный град,

И что цвело — кровавой грязью стало,

И в этом красном месиве лежат

Француз, германец, бритт — на брата вставший брат.

29

Воспет их подвиг был и до меня,^{202}

Их новое восславит поколенье,

Но есть один средь них — он мнe родня, —

Его отцу нанес я оскорбленье^{203}.

Теперь, моей ошибки в искупленье,

Почту обоих. Там он был в строю.

Он грудью встретил вражье наступленье

И отдал жизнь и молодость свою.

Мой благородный друг, мой Говард, пал в бою.

30

Все плакали о нем, лишь я не мог,

А если б мог, так что бы изменилось?

Но стоя там, где друг мой в землю слег,

Где — вслед за ним увядшая — склонилась

Акация, а поле колосилось,

Приветствуя и солнце и тепло, —

Я был печален: сердце устремилось

От жизни, от всего, что вновь цвело,

К тем, воскресить кого ничто уж не могло.

31

Их тысячи — и тысячи пустот

Оставил сонм ушедших за собою.

Их не трубою Славы воззовет

Великий день, назначенный судьбою,

Но грозного архангела трубою.

О, если б дать забвение живым!

Но ведь и Слава не ведет к покою:

Она придет, уйдет, пленясь другим, —

А близким слезы лить о том, кто был любим.

32

Но слезы льют с улыбкою сквозь слезы:

Дуб долго сохнет прежде, чем умрет,

В лохмотьях парус, киль разбили грозы,

И все же судно движется вперед.

Гниют подпоры, но незыблем свод,

Зубцы ломает вихрь, но крепки стены,

И сердце, хоть разбитое, живет

И борется в надежде перемены.

Так солнце застит мгла, но день прорвется пленный.

33

Так — зеркало, где образ некий зрим:

Когда стеклу пора пришла разбиться,

В любом осколке, цел и невредим,

Он полностью, все тот же, отразится.

Он и в разбитом сердце не дробится,

Где память об утраченном жива.

Душа исходит кровью, и томится,

И сохнет, как измятая трава,

Но втайне, но без слов, — да и на что слова?

34

В отчаянье есть жизнь — пусть это яд, —

Анчара корни только ядом жили.

Казалось бы, и смерти будешь рад,

Коль жизнь тяжка. Но, полный смрадной гнили,

Плод Горя всеми предпочтен могиле.

Так яблоки на Мертвом море есть,

В них пепла вкус, но там их полюбили.

Ах, если б каждый светлый час зачесть,

Как целый год, — кто б жил хотя б десятков шесть?

35

Псалмист измерил наших дней число^{204},

И много их, — мы в жалобах не правы,

Но Ватерлоо тысячи смело,

Прервав ужасной эпопеи главы.

Его для поэтической забавы

Потомки звучно воспоют в стихах:

«Там взяли верх союзные державы,

Там были наши прадеды в войсках!»

Вот все, чем этот день останется в веках.

36

Сильнейший там, но нет, не худший пал^{205}.

В противоречьях весь, как в паутине,

Он слишком был велик и слишком мал,

А ведь явись он чем-то посредине,

Его престол не дрогнул бы доныне

Иль не воздвигся б вовсе. Дерзкий пыл

Вознес его и приковал к пучине,

И вновь ему корону возвратил^{206},

Чтоб, театральный Зевс, опять он мир смутил.

37

Державный пленник, бравший в плен державы,

Уже ничтожный, потерявший трон,

Ты мир пугаешь эхом прежней славы.

Ее капризом был ты вознесен,

И был ей люб свирепый твой закон.

Ты новым богом стал себе казаться,

И мир, охвачен страхом, потрясен,

Готов был заклеймить, как святотатца

Любого, кто в тебе дерзнул бы сомневаться.

38

Сверхчеловек, то низок, то велик,

Беглец, герой, смиритель усмиренный,

Шагавший вверх по головам владык,

Шатавший императорские троны,

Хоть знал людей ты, знал толпы законы,

Не знал себя, не знал ты, где беда,

И, раб страстей, кровавый жрец Беллоны,

Забыл, что потухает и звезда

И что дразнить судьбу не надо никогда.

39

Но, презирая счастья перемены,

Врожденным хладнокровием храним,

Ты был незыблем в гордости надменной,

И, мудрость это иль искусный грим, —

Бесил врагов достоинством своим,

Тебя хотела видеть эта свора

Просителем, униженным, смешным,

Но, не склонив ни головы, ни взора,

Ты ждал с улыбкою спокойной приговора.

40

Мудрец в несчастье! В прежние года

Ты презирал толпы покорной мненье.

Весь род людской ты презирал тогда,

Но слишком явно выражал презренье.

Ты был в нем прав, но вызвал раздраженье

Тех, кто в борьбе возвысил жребий твой:

Твой меч нанес тебе же пораженье.

А мир — не стоит он игры с судьбой!

И это понял ты, как все, кто шел с тобой.

41

Когда б стоял и пал ты одинок,

Как башня, с гор грозящая долинам,

Щитом презренье ты бы сделать мог,

Но средь мильонов стал ты властелином,

Ты меч обрел в восторге толп едином,

А Диогеном^{207} не был ты рожден,

Ты мог скорее быть Филиппа сыном^{208},

Но, циник, узурпировавший трон,