Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан - [28]

А Рейн играет и шумит,

Дарит земле свои щедроты,

И всякий раз чудесный вид

Являют русла повороты.

Тут все тревоги, все заботы

Забудешь в райской тишине,

Где так милы земли красоты

Природе-матери и мне.

И мне! Но если бы при этом

Твой взор светил мне прежним светом!

56

Под Кобленцем^{210} есть холм, и на вершине

Простая пирамида из камней.

Она не развалилась и доныне,

И прах героя погребен под ней.

То был наш враг Марсо^{211}, но тем видней

Британцу и дела его, и слава.

Его любили — где хвала верней

Солдатских слез, пролитых не лукаво?

Он пал за Францию, за честь ее и право.

57

Был горд и смел его короткий путь.

Две армии — и друг и враг — почтили

Его слезами. Странник, не забудь

Прочесть молитву на его могиле!

Свободы воин, был он чужд насилий

Во имя справедливости святой,

Для чьей победы мир в крови топили.

Он поражал душевной чистотой.

За это и любил его солдат простой.

58

Вот Эренбрейтштейн^{212} — замка больше нет.

Его донжоны взрывом разметало.

И лишь обломки — память прежних лет,

Когда ни стен, ни каменного вала

Чугунное ядро не пробивало.

В дыму войны отсюда враг бежал.

Но мир низверг твердыню феодала:

Где град железный тщетно грохотал,

Там хлещет летний дождь в проломы хмурых зал.

59

Прощай, о Рейн! В далекий путь без цели

От милых стран пришельца гонит рок.

И те, кто вместе, жить бы здесь хотели,

И тот, кто в целом мире одинок.

И если бы оставить жертву мог

Ужасный коршун самоугрызений —

Так только здесь, где каждый уголок

И дик и чуден, мил труду и лени,

Обилен и богат, и щедр, как день осенний.

60

И все ж прости! О, тщетное «прости»!

Кто приникал к твоей струе кристальной,

Не может образ твой не унести.

И если он уйти решил, печальный,

Тебе опять он кинет взор прощальный,

Стремясь запечатлеть твои черты.

Пусть Юг роскошней в мощи изначальной,

Где в мире край, который слил, как ты,

И славу прошлых дней, и мягкость красоты?

61

Уютное величье, — отраженья

Домов, церквей и башен городских.

Средь рощ и пашен — белые селенья.

Там пропасти, там зубья скал нагих —

Предвосхищенье крепостей людских.

Монастыри с готическим фасадом,

А люди — как природа: здесь для них

Веселье стало жизненным укладом,

Хотя империи катятся в пропасть рядом.

62

Но мимо, мимо! Вот громады Альп,

Природы грандиозные соборы.

Гигантский пик — как в небе снежный скальп.

И, как на трон, воссев на эти горы,

Блистает Вечность, устрашая взоры.

Там край лавин, их громовой исход.

Там для души бескрайные просторы,

И там земля штурмует небосвод.

А что же человек? Чего он, жалкий, ждет?

63

Но прежде чем подняться на высоты,

Хочу равнинный восхвалить Морат^{213},

Где бой пришельцам дали патриоты

И где не покраснеешь за солдат,

Хотя ужасен их трофеев склад.

Враги свободы, здесь бургундцы пали.

Они непогребенные лежат,

Их памятником их же кости стали,

И внемлет черный Стикс стенаньям их печали.

64

Как Ватерлоо повторило Канны^{214},

Так повторен Моратом Марафон.

Там выиграли битву не тираны,

А Вольность, и Гражданство, и Закон.

Там граждане сражались не за трон,

То не была над слабыми расправа,

И не был там народ порабощен,

Не проклинал «божественное право»,

Которым облачен тот, в чьих руках держава.

65

В безлюдном одиночестве одна,

Грустит колонна у стены замшелой.

Величья гибель видела она,

И смотрит в Вечность взгляд бесцветно-белый.

Как человек от слез окаменелый,

И все ж не ставший чувствовать слабей,

Она дивится, что осталась целой,

Когда Авентик^{215}, слава древних дней,

Нагроможденьем стал бесформенных камней.

66

Здесь Юлия^{216} — чья память да святится! —

Служенью в храме юность отдала

И, небом не услышанная жрица,

Когда отца казнили, умерла.

Его боготворила, им жила!

Но суд закона глух к мольбе невинной,

И дочь отцовской жизни не спасла.

Без памятника холмик их пустынный,

Где сердце спит одно, и прах и дух единый.

67

Таких трагедий и таких имен

Да не забудет ни один сказитель!

Империи уйдут во тьму времен,

В безвестность канут раб и победитель,

Но высшей добродетели ревнитель

В потомстве жить останется навек

И взором ясным, новый небожитель,

Глядит на солнце, чист, как горный снег,

Забыв на высоте всего земного бег.

68

Но вот Леман^{217} раскинулся кристальный,

И горы, звезды, синий свод над ним —

Все отразилось в глубине зеркальной,

Куда глядит, любуясь, пилигрим.

Но человек тут слишком ощутим,

А чувства вянут там, где люди рядом.

Скорей же в горы, к высям ледяным,

К тем мыслям, к тем возвышенным отрадам,

Которым чужд я стал, живя с двуногим стадом.

69

Замечу кстати: бегство от людей —

Не ненависть еще и не презренье.

Нет, это бегство в глубь души своей,

Чтоб не засохли корни в небреженье

Среди толпы, где в бредовом круженье —

Заразы общей жертвы с юных лет —

Свое мы поздно видим вырожденье,

Где сеем зло, чтоб злом ответил свет,

И где царит война, но победивших нет.

70

Настанет срок — и счастье бросит нас,

Раскаянье на сердце ляжет гнетом,

Мы плачем кровью. В этот страшный час

Все черным покрывается налетом,

И жизни путь внезапным поворотом

Уводит в ночь. Моряк в порту найдет

Конец трудам опасным и заботам,

А дух — уплывший в Вечность мореход —

Не знает, где предел ее бездонных вод.

71

Так что ж, не лучше ль край избрать пустынный

И для земли — земле всю жизнь отдать

Над Роною^{218}, над синею стремниной,