Палка, палка, огуречик... - [5]

Маму срочно кликнули в правление, и там председатель, явно обескураженный, возможно, даже слегка расстроенный, ознакомил ее с документом частного характера. Нет, сам лично этот старичок на нее никаких видов не имел, но как хозяйственник, как руководитель, облеченный правом давать крепостным волю или не давать в пределах, разумеется, своей компетенции, наверняка прикидывал, за какого передовика колхозного строительства, когда придет время, отдать замуж энергичную девушку, какая из этого в еще более отдаленной перспективе образуется ячейка общества и какой человеческий прирост поголовья даст она вверенному коллективному хозяйству, а следовательно, и родной социалистической державе.

«Что ж ты, Нюся, — по-отечески попенял председатель, — никому ни слова, на вечерки бегала, а оно — вон что…»

Лишней подводы, тем более лошади в колхозе, конечно же, не было, но для Нюси, для ее суженого фронтовика, против которого ничего конкретно, конечно же, не возразишь, председатель изыскал. И Нюсю, ведущую себя странно, то есть ни малейшего намека на ликование не обнаруживающую, отправил вместо возницы. Словом, уважил…

Теперь, когда я сам не только отец взрослых дочерей, но и неоднократный дедушка, мне очень понятны чувства моей бабушки Марфы, охватившие ее тогда, о чем бабуля как-то раз обмолвилась. Это было что-то вроде паники. Но бабушка Марфа совершенно не знала грамоты, работала на ферме свинаркой и, по причине классово чуждого происхождения, ощущала себя всегда и во всем заведомо виноватой перед всем остальным миром. А дочка ее, моя будущая мать, пусть и не считалась достойной членства в комсомоле, раз не отреклась публично от отца-врага, однако имела завидное образование, ей Родина доверила воспитание малолетних коммунаров — ну, как она могла разделять мелкобуржуазные, да еще и с примесью религиозного мракобесия, предрассудки матери?..

В общем, мой будущий родитель был надлежащим образом доставлен в деревню и размещен с возможным удобством в той самой однокомнатной хижине, где уже обитали трое, нет, четверо, потому что промеж людей в теплом углу за печкой еще обретался, правда временно, новорожденный телок. Впрочем, в те поры, а кое-где и по сей день такая плотность населения отнюдь не считается невыносимо избыточной. Тем более когда на ограниченном пространстве живут родные друг дружке люди.

А мать все еще упрямо не считала случившееся расплатой. Бабье это упрямство или наше фамильное — мне трудно объективно судить. Но весьма вероятно, что суммировалось и то, и другое. Мать утешала себя незатейливо, как наркоман; ладно, как-нибудь, мы же все-таки советские люди, мы ж не фашисты, чтобы взять и прогнать на мороз беспомощного человека, к тому же защитника Родины, к тому же члена ВКП(б). Но вот кончится зима, а заодно, может быть, и война, сделается в мире тепло, переведем телка в стайку, а заодно и постояльца этого переведем, точнее, сам он, уразумев наконец, что никакой он тут не жених, а совершенно посторонний человек, скажет простое человеческое «спасибо», скажет, что пора и честь знать, а мы его для порядка еще маленько поотговариваем, но он проявит большевистскую и мужскую твердость, скажет, дескать, насильно мил не будешь, да и исчезнет куда-нибудь навсегда, причем совершенно бесследно. Как будто его и не было вовсе…

Но моя будущая мать не знала жизни. Тем более она не знала психологию детдомовца. А между тем, как я выяснил лишь тогда, когда матери удалось-таки окончательно избавиться от моего отца, родня у него имелась, и он знал к ней дорогу. И было этой родни много. И бабушка, некогда сдавшая его в детдом, после войны еще пребывала в здравии, и дядья, и еще кто-то. Но знал отец и то, что, если никому из них он не был нужен ребенком, то весь искалеченный да в пору чрезвычайной послевоенной нужды — тем более.

Незадолго до первого инсульта отец, причем без всякого труда, своих родичей взял да и разыскал. Съездил пару раз к ним в гости. И они его прекрасно принимали. Но когда он умер, никто из них не приехал на похороны, и даже ни одна телеграмма с соболезнованиями не пришла из тех недальних вообще-то мест.

Впрочем, я никого ни в чем не упрекаю, Боже упаси. Что поделаешь, если у нас в родне почему-то слабы родственные связи и нередко даже самые близкие люди с трудом терпят друг дружку… Или наступила такая эпоха, что родственные связи повсеместно слабеют, только со стороны это не всегда и не всем заметно…

Так что, когда наступила долгожданная весна и телка перевели по принадлежности, отчего воздух в избе свежее не стал, ибо скотский дух имел природу вековечную, мой будущий отец и впрямь куда-то засобирался. В город какой-то. Либо в зачуханный Обдорск, либо в такой же Тобольск, либо в чуть менее зачуханную Тюмень. Городов-то кругом было — умотаться!..

Он вроде как по делам засобирался. А были у него там дела, не было ли никаких дел — этого мне никто никогда не уточнял. Засобирался — и мать с собой сманил. Как бы для компании. И она с ним поехала. Типа — за компанию. Типа — городским воздухом подышать…

(Ох, до чего ж прилипчив сленг — этот вульгарный разъединитель, но одновременно и соединитель поколений, одинаково агрессивных в своем эфемерном антагонизме!)