Рассказ
Я — лежу. Рядом со мной мостится черный спаниель Граф. На животе свернулся клубком рыжий кот Жулик. В аккурат на том месте.
Когда в дверь звонят, оба зверя срываются с нагретых мест и наперегонки несутся встречать. Пес делает стойку возле двери, обрубок хвоста при этом нервно и нетерпеливо дрожит, кот, задрав хвост, тоже волнуется, прохаживаясь туда-сюда промеж собачьих лап и заранее мурлыча что есть силы. При этом он щекочет хвостом графское брюхо, отчего пес время от времени тихонько рычит, едва-едва приподнимая брылы, и не поймешь — либо ему эта легкая дружеская щекотка удовольствие доставляет, либо совсем наоборот.
Когда же звонит телефон, то с места срывается только спаниель, а кот и ухом не ведет, что, казалось бы, однозначно указывает на разницу в интеллектах, причем не в пользу собаки, но, с другой стороны, когда по телевизору показывают собак, пес явно интересуется, а когда кошек — Жулик не проявляет ни малейшего интереса. Такое вот занятное и, как обычно, совершенно бесполезное наблюдение. У меня таких — бессчетно…
Я не встаю с дивана ни на звонки, ни на стуки. Только по нужде. Конечно, я очень ослаб, но дело не в этом. Мог бы еще подходить к двери и к телефону. Но мне никто не нужен, ни лично, ни телефонно. Впрочем, и я не нужен никому, и уже давным-давно все звонки звенят только по ошибке.
Я не нужен никому, мне не нужен никто, и тем не менее люди в моей двухкомнатной квартире бывают. В силу обстоятельств. Каждый день и довольно подолгу бывает у меня внучка Лена, она, вероятно, скоро даже по ночам перестанет меня оставлять одного, изредка наведываются дочери Вера и Надежда со своими детьми Алешкой да Сережкой, но чаще — без них. У каждой — свой ключ. Ну, и зять Витюха, который вечно за рулем, иной раз тоже заскочит на минуту вместе с бабами да и сразу — назад, к своему драндулету, нуждавшемуся в беспрестанном летучем ремонте. Во всяком случае, Витюха всегда, не балуя фантазией, на это ссылается. Хотя совершенно ясно, что просто тошно ему, молодому, здоровому и глупому, видеть меня — воплощенное напоминание бренности, да любому — тошно, только у дочерей, как говорится, некий моральный долг. А Витюха мне, на его счастье, ничего не должен. Как и я — ему.
Пацаны всегда увязываются за ним, испытывая то же самое, хотя и безотчетное, чувство, и потом слышно, как все трое дурачатся на улице, нетерпеливо дожидаясь, пока мои дочери закончат свой унылый, но обязательный ритуал терапевтического общения с умирающим отцом. Ритуал, состоящий из непременного подношения гостинцев, полезных якобы для здоровья и, более того, способствующих избавлению от болезни, от которой избавиться в принципе нельзя; состоящий из бодрого перечисления местных новостей, еще более бодрых уверений в том, что я стал существенно лучше, по сравнению с прошлым разом, выглядеть, видать, подействовало патентованное импортное средство, купленное за, страшно сказать, какие деньги, но когда речь идет о здоровье родного отца, разве порядочный человек может думать и говорить о деньгах, нет, порядочный человек должен последнюю рубашку, как говорится… Правда, папа?
В продолжение всего ритуала мне надлежит, сберегая силы, произнести лишь несколько односложных реплик и под конец устало закрыть глаза, давая тем самым понять, что свидание окончено.
Раньше, когда ритуал еще только интуитивно разрабатывался, я иной раз, если чувствовал себя сравнительно неплохо, пытался произносить более пространные фразы. И на разные темы. Порой даже абсолютно не связанные с темой основной, пытался и видел, что ничего, напоминающего живой интерес к моим словам, нет. А только пережидание. Оно, собственно, и прежде так было. И я решил не портить последние впечатления о себе. Не мешать развитию схемы до уровня совершенства.
И вот я устало закрывав глаза. «Смыкаю вежды», как писали некогда в книжках люди, давным-давно испытавшие мое нынешнее состояние на собственном опыте и даже описавшие его.
— Ах, — говорит Вера, — как бы хотелось еще побыть! Мы ведь очень скучаем по тебе… Правда, Надь?
— Ага, — поспешно отзывается сестра, обреченная, по-видимому, всю жизнь поддакивать старшей, что, впрочем, не мешает ей совершать вполне самостоятельные поступки без каких бы то ни было обсуждений с кем бы то ни было. Такой вот человек.
Надька и замуж-то выскочила, как говорится, «втихую».
Просто — ушла жить к мужику, да и все. А мы-то с матерью ее больше, чем старшую, любили, потому что ласковая такая, тихоня была. А она нас — перед фактом…
Напсиховались, конечно. Слов лишних наговорили. Мать-то, Люба-то моя Николаевна, может, из-за этого и померла скоропостижно. Хотя врачи сказали — стечение обстоятельств, тромб оторвался. Вечером легла моя Любушка как ни в чем не бывало, а утром — холодная. Умерла, будто образцовая праведница. А не сказал бы. Уж я-то ее знал, как никто…
Это она придумала такие имена дочерям. Согласно некой провинциально-романтической традиции. Некоей, я бы даже сказал, «мыльно-оперной» традиции, хотя в те времена еще о мыльных операх никто понятия не имел.
А мне тогда все равно было. Теперь я, пожалуй, назвал бы дочерей по-иному. Просто, нейтрально. Татьяной и Галиной, например…
