Перекури, Сизиф! - [4]

Про то, что Толика забрали в армию, я узнал только через месяц после призыва. Огорчился и обрадовался одновременно. Конечно, непорядок, когда отец узнает столь важную новость лишь через месяц, зато от каких беспокойств и, вероятно, убытков освободил меня сыночек.

Но ждал — напишет, тогда и укорю. В письменной форме. А он за все два года — ни строчки. И я тоже. Хотя узнать адрес не составило бы труда. Но не стал узнавать. Убедил себя, что обиделся. А ведь нет, не обиделся я. Обида — слишком сильное чувство. Она — попутчица любви, а в пустыне равнодушия не живут ни та, ни другая…

Вот оно — ключевое слово наших отношений с сыном. Равнодушие. Причем, что существенно облегчает муки совести, взаимное…

Толик отслужил и вернулся. И на работу поступил, и женился вскоре. И обо всем этом я узнавал от чужих людей. Видно, Толе было так же противно имитировать родственные отношения, которых на самом деле нет. Тут он удался в меня, чего не скажешь об остальном.

Потом Анатолий стал крепко попивать — это, кстати, и в моей молодости было, но с годами как-то стабилизировалось и пришло к приемлемой норме, — но у него, видать, не стабилизировалось и не пришло. И однажды я имел несчастье видеть моего сына во всей непотребной красе. Он перебрался в наш город и стал «примаком» — у тестя в квартире обосновался. Как знать, может, теснота и семейное бесправие подтолкнули моего мальчика навстречу беде?..

Впрочем, если и подтолкнули, то, конечно же, не только они. Жизнь наша всегда удивительно богата на факторы риска.

Незадолго до своей печальной и бесславной кончины мой сын повадился у меня одалживаться. Долг, разумеется, ни разу не возвращал, хотя алименты уже были мною выплачены сполна. Но не в этом дело, я бы — пусть не с радостью, пусть с болью в сердце — но ссужал бы парню на что-то стоящее, отрывал бы от себя, точнее, от его сестер — ведь на них, на девчонок, куда больше нужно, чем на парней. А так…

В общем, однажды он ушел от меня ни с чем. Зато я получил все, что копилось в его сердце, возможно, долгие годы. Разматюгались папа с сыночком в духе вековых народных традиций. Благо — не разодрались. У него хватило благоразумия не ударить первым, и мне не пришлось давать сдачи. Но не моральные принципы, думаю, удержали его кулак, а сугубо материальные. Не мог мой Толя не понимать, что с «папиком» не совладать ему. Хиловат получился сынок. Уж точно — не в меня. Может, на мои алименты его Наталья недостаточно хорошо кормила в детстве, может, потому и свалил его алкоголь…

Вскоре Толя замерз по пьянке насмерть. Вернее, до больницы довезли живым, но спасти не удалось. И оно даже лучше. Для уродов и калек наша местность никогда не была оборудована, не обещает стать оборудованной и впредь. Вот только никто не хочет публично признать, что в свете этого наша ханжеская мораль не просто неуместна, но и несет в себе нечто отчетливо инквизиторское.

И я похоронил сыночка в полном соответствии с требованиями. По-человечески, как подобает хоронить близкого родственника. И Люба моя ни словечком, ни намеком не попрекнула, даже спустя много лет — ни звука. С твердыми убеждениями жила и померла женщина, может, в этом заключается главная земная праведность, по которой определяется весь дальнейший и бесконечный путь?..

А внучке моей Леночке в то время было два годика, и ее, как и других детей, на похороны, само собой, не взяли. И о моем существовании узнала она совсем недавно, когда уже совсем выросла. Когда уж двадцать два года ребенку исполнилось. Когда уж я помирать настроился.

Не узнала бы внучка про меня и вовсе, кабы не разыскала ее моя энергичная Вера, которую, видать, счастливое озарение посетило. Хотя как сказать — счастливое ли…

Было примерно так. Когда со мной все стало ясно, возник неотвратимый вопрос: «Кто?» Кто, выражаясь по-старинному, «закроет мне глаза». А выражаясь по-современному прямолинейно и грубо, кто будет за умирающим стариком ходить? Можно и еще грубей, да не нужно. Каждый, небось, и так прекрасно знает.

И энергичная моя Вера, дай ей бог, чтобы и впредь все ее слушались, все единолично продумала и решила: есть у папы, помимо нас основных, внучка Лена, вполне созревшая на роль сиделки при умирающем дедушке. Конечно, он с ней не водился ни дня, но дедушки и вообще довольно редко с внучками водятся, тем более, когда внучкина мать к этому совсем не стремится. Однако не время разбираться со старыми грехами. И Ленку, в конце концов, никто в родню заманивать не собирается. А есть деловое предложение: поухаживать за родным, как ни крути, дедушкой за приличное, хотя в пределах разумного, вознаграждение. Можно, конечно, и чужого человека нанять, но свой — надежней…

И как ни странно, фантастический проект осуществился. Внучка, которой я паршивенького кулька конфет ни разу не купил, которую, когда маленькая была, ни разу на руки не взял и по головке не погладил, согласилась. Правда, два дня на раздумья брала, с матерью и бабкой советовалась, обе, насколько мне известно, в восторг не пришли, наоборот, энергично отговаривали, но, выходит, не отговорили…

Когда Лена первый раз вошла в мой дом, я еще довольно сносно себя чувствовал. Подолгу мог у окна сидеть, а в хорошую погоду, случалось, и на лавочку у подъезда выбирался, правда, вылазки на природу уже отнимали уйму сил. Как физических — от свежего воздуха порой буквально раскалывалась голова, а тело будто бы ватным одеялом укутывалось, так и моральных — соседи и знакомые столь красноречиво глядели на меня, столь неуклюже сочувствовали да подбадривали, столь усердно соблюдали врачебную тайну, что продолжать сопротивляться смерти уже делалось совестно…