Палка, палка, огуречик... - [12]

Впрочем, сам-то я данный вывод, можно сказать, в своей личной практике совершенно не использовал, а сразу, как только представилась возможность, выразившаяся в рождении первой дочери, впал в крайность. И потом еще впадал не раз…

Конечно, я рос далеко не пай-мальчиком. Хотя вообще-то долгие годы смотрелся заморышем, а нормальный рост набрал только где-то к девятому классу.

Мое поведение довольно часто должно было внушать родителям законную тревогу, и довольно часто они имели все основания проявлять примерную строгость, но память почему-то сохранила совсем иные случаи, почти не сохранив то, что можно считать пусть суровым, но справедливым. Однако ничего с этим не поделаешь, ведь если понять можно все, простить — почти все, то забыть по собственному усмотрению никакой пустяк невозможно, память наша нами не контролируется…

Как-то в начале лета — только-только зазеленела трава в лесу — мы с ребятами отправились, по обыкновению, в ближайший лесок, весь насквозь просматривавшийся из наших окон. И там один большой, эрудированный, по-видимому, мальчик вдруг елейным голосом предложил;

— Хочешь ягодку, Санька?

— Конечно, — ничего не подозревая, немедленно откликнулся я, щербато и доверчиво лыбясь, протянул замызганную ладошку.

Но ягодку мальчику взять было пока неоткуда, поэтому вместо ягодки он предъявил мне для ознакомления и принятия к сведению незнакомую прежде конструкцию из трех пальцев, которую осмыслить без посторонней помощи я, разумеется, не мог; однако повторить сумел запросто.

А потом еще раз повторил, когда домой вернулся. Уж очень не терпелось блеснуть перед моими близкими новым навыком.

— Бабушка, хочешь ягодку?

— Хочу, солнышко мое, очень хочу!

— Так — на!..

Уже через мгновение я был до нитки раздет, вытащен на улицу и публично порот самым безжалостным образом. Причем, даже без оглашения приговора, из которого бы явствовало, за что же я приговорен к столь исключительной мере воспитания. Разумеется, сам факт порки означал, что конструкция из трех пальцев предъявителя не красит. Но почему — это я уяснил много позже…

А потом примерно таким же образом я был подвергнут воспитательно-педагогическому приему, когда вернулся домой после прогулки по главной улице села, где располагалась вся наша торговля и, следовательно, чаще всего кучковался народ. Потому что я вернулся домой только с виду примерным мальчиком, но при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что у меня полная штанина окурков.

(Знаете, раньше детям шили такие штаны простейшей конструкции и чаще всего из вельвета, мне они до сих пор помнятся как удобнейшая вещь. Штаны оснащались одной, также вельветовой, помочью — или двумя, штанины под коленками застегивались на пуговки, передняя и задняя половинки тоже посредством пуговиц соединялись на талии, но оставались еще две дырки — для прохода воздуха, надо полагать, — дырки с виду напоминали карманы и, в случае острой нужды, вполне могли в этом качестве использоваться, только содержимое оказывалось не в кармане, а в штанине, засунутая же с независимым видом в псевдокарман рука ощущала вашу пупырчатую ногу или еще что-нибудь — тоже ваше…)

А нужно заметить, что в те времена сигарета была предметом сравнительно редким, публика курила в основном, как я уже отмечал, мелкие папироски типа «Север» и «Прибой», а также «Беломорканал», считавшийся почти шикарным и употреблявшийся строго по назначению, а не как теперь — для подмены табака марихуаной.

Кроме того, противопожарное сознание населения тогда было на высоте, еще мало кто, тем более в деревне, жил в каменных коробках, сравнительно не горючих, а потому использованное курево всегда весьма тщательно тушилось — просто бросить папироску на дорогу могли себе позволить только самые отпетые, а добропорядочные же полагали своим гражданским долгом сперва тщательно заплевать тлеющий окурочный кончик, а потом, для гарантии, расплющить его, растереть вращательным или возвратно-поступательным движением обуви.

В общем, то, чем я с немыслимым усердием наполнил штанину, для повторного раскуривания совершенно не годилось. И это было абсолютно очевидно любому из тех, кто видел, чем я занимаюсь, и кто настучал на меня моей мамаше. Но ведь и она, совершенно самостоятельно и без малейшего напряжения, могла уразуметь элементарное. И потому остервенение, с которым била меня за эту провинность мать, поддается только одному объяснению — она входила в раж, теряла всякий контроль над собой, и, может быть, ей даже в припадке ярости казалось, что не я верещу от боли и страха в ее руках, а нелепая судьба, с которой довелось-таки посчитаться…

И лишь одному объяснению поддается мое тогдашнее непостижимое усердие — видимо, это был впервые проснувшийся спортивный интерес, первое проявление увлекающейся натуры. А больше — что?..

Между прочим, уже на следующий после экзекуции день я занимался тем же самым, пытался быть осмотрительней и хитрее, но опять, наверное, помаленьку увлекся, забылся, и голос матери прозвучал для меня воистину громом среди ясного неба.

Мама окликнула меня (удивляюсь, как я от ужаса в штаны не надул), я пошел на зов, как, наверное, идут люди к виселице или плахе, но, о, чудо, мать каким-то образом не заметила столь вопиющего факта — видать, еще штанина не слишком оттопыривалась. И мы куда-то пошли вместе, а через минуту я попросился в ближайшую подворотню по нужде и там, умирая и рождаясь одновременно, расстегнул пуговку под коленкой…