Палка, палка, огуречик... - [13]

Вот было счастье! И как же близко иногда ходит от него не менее огромная, затмевающая весь свет беда…

С той поры панический ужас разоблачения мгновенно пробуждается во мне, стоит мне лишь подумать о возможности совершения какого-нибудь неблаговидного поступка. Поэтому я капли не выпью, садясь за руль, ибо эта несчастная капля будет потом вопить и голосить при виде всякого человека в мундире, мол, вот она, я, мол, хватайте меня, люди служивые! И когда мне, как всякому советскому человеку, приходилось что-нибудь нужное для домашнего хозяйства тянуть с родного предприятия, Боже, как мне каждый раз было страшно!..

Вот, наверное, в основном из-за этого страха я сравнительно мало неблаговидных поступков совершил на своем веку. Так что воспитательную цель можно считать достигнутой. И значит, средство позволительно оправдать. Если, конечно, данный принцип не вызывает у вас чисто физического отторжения…

К счастью, страсть к собирательству окурков прошла быстро. Но когда через несколько лет я заразился филуменией — не правда ли, звучит как диагноз, а между тем это всего лишь разновидность собирательства, — то дело приняло куда более затяжной характер и, чуть не став хроническим, насилу оставило меня, когда оставило меня само детство. Но об этом позже…

В общем, так выходило, что пороли меня довольно часто. В среднем, еженедельно. И почти всегда это делала мама. А бабушка, то есть ее мама, пыталась, хотя в основном и безрезультатно, заступаться за меня, непутевого, причем в непутевые меня зачислили лет, наверное, с трех. И нередко между женщинами происходил примерно такой диалог;

— Ну, не бей ты его, что ты его все время бьешь, бей уж лучше тогда меня!

— Мама, отойди, не встревай, не наводи на грех!

— Так ведь ты его уродом сделаешь, кому он будет нужен, урод-то? Лучше уж убей…

— И убью, раз не понимает!

— Так ведь посадят тебя, Анна!

— Пускай посадят — отсижу. И там люди живут. Зато буду знать, что нет больше на свете этой дряни такой…

Разрази меня на месте гром, если я хоть ничтожную толику тут присочинил…

А между тем совершенно не помню, чтобы подвергали экзекуциям сестру. Да, точно, ее никогда экзекуциям не подвергали! Попробовали бы они — она б им показала! Потому что у Нади характер был. Не то что у меня. Даже когда ее, случалось все-таки, в угол ставили, то она, казалось, могла бы там до смерти простоять. И выходила из угла непокоренной, с гордо поднятой головой.

Я же такой роскоши, как гордость, позволить себе не мог. Либо мешали обстоятельства, либо, что скорее всего, был с самого рождения совершенно деморализован, уничтожен, превращен в руины, которые только я знаю, как трудно было потом восстанавливать, а многое, наверное, не удалось и никогда не удастся восстановить.

Я, поставленный в угол, а стало быть, избежавший на сей раз традиционной порки, лишь ради проформы выдерживал минут пять и принимался канючить, выклянчивать свободу. И для этого мамой была разработана специальная текстовка.

— Я больше не буду-у…

— Ты с кем разговариваешь? Со стенкой разговариваешь? Отойди от стенки и не ковыряй…

— Мама, я больше не буду-у-у…

— Чего не будешь?

— Так дела-а-ть…

— Как? Как ты не будешь делать?… И не колупай, сказала, стенку, а то щас излуплю всего!

(А порой я, ей-богу, не мог никак сформулировать, что и как обязуюсь впредь не делать. Ну, не хватало мне пока еще гуманитарного образования…)

— Не знаю-ю-ю…

— Тогда еще постой, подумай, может, думать научишься прежде, чем в угол залетишь на другой раз…

В итоге доведенная до окончательного совершенства речевка, призванная дать мне волю, звучала так: «Мамочка родненькая, прости меня, пожалуйста, я больше не буду пачкать штаны никогда в жизни». На что мать отзывалась долгожданным, звучавшим как музыка: «Ладно уж, прощу в последний раз, но если ты еще будешь, так и знай — впредь легко не отделаешься…»

Нет, не могу вспоминать горькое в больших дозах! Надо скорей разбавить эту пилюлю, надо, хотя бы на время, переключиться…

В деревеньке под Тюменью мы не зажились, и многое из того, о чем я уже, забегая безбожно вперед, успел рассказать, произошло в других местах.

Отец мой вдруг заразился страстью к перемене мест, и к моему восьмилетию, когда мы очутились в Арамили и застряли, нас успели запомнить еще поселок Заводопетровский, также Тюменской области, и станция Карпунино Свердловской железной дороги.

Наверное, все-таки папа мой был географом по призванию, а не по случайности. Едва начав работать в школе, он обзавелся двумя внушителъными атласами — один СССР, другой мира, один живет теперь у моей сестры, другой достался мне, — и потом отец до конца своих дней долгие часы проводил, перелистывая их, да разглядывая картинки, да по временам задумчиво глядя в окно. Уж не знаю, какие страны и континенты мерещились ему при этом, однако именно на страницах географических книг он отыскивал места нашего будущего жительства, еще более счастливые, по замыслу, места.

Конечно, такой поиск давал лишь предварительные ориентиры, далее наводились различными способами более конкретные справки, потом отец садился писать письма в инстанции, а также директорам неведомых школ, где сообщал о своем намерении поделиться своими капитальными познаниями в географии, а также и в общей биологии, если ему будут обеспечены некоторые бытовые условия.