Палец на спуске - [15]
Вацлав перестал понимать смысл слов и предложений. Он повернулся к дверям. Ефрейтор стоял, опершись о дверной косяк, и испуганно смотрел на подполковника. Но вот на лице его появилось укоризненное выражение: не надо было диктору об этом говорить!
— …Мы узнали, что товарищ Пешек в пятидесятых годах энергично основывал единые сельскохозяйственные кооперативы теми методами, о которых сегодня мы хорошо знаем, что они не имели ничего общего с законностью. И вообще мы узнали много интересных вещей: например, что, мягко говоря, односторонние методы партийной работы, которые не допускали творческой инициативы, методы, осужденные великим Лениным, для товарища Пешека являются святыми и не подлежащими критике. Ну что ж, это еще не значит, что мы не можем дать слово товарищу Пешеку. Послушаем, что он скажет сам. Включаю микрофон.
Вацлав судорожно сжал пальцы и смял бумаги, которые лежали у него под руками. Отец сейчас не слышит ни одного слова из этой комедии, покорно сидит у микрофона совсем в другом месте и, как его проинструктировали, смиренно ждет, когда загорится красная лампочка.
Но с этого момента, независимо от того, что отец скажет, он станет для всех знакомых и незнакомых представителем самых наиболее опасных догматиков. Независимо от того, что он скажет, его уже никто не поймет. Для крикунов там, за забором, это будут бессодержательные и даже ненавистные фразы.
Чем являются те метры и миллиметры при посадке, когда мимо тебя несется земля, как ураган, а ты не можешь моргнуть и легкими движениями, будто гладишь любимую женщину, устремляешь тонны стали в единственно правильное направление? Чем? Являются ли они вообще той глубиной безопасности и уверенностью, той, наконец, единственной уверенностью в этом нервозном мире, которая еще позволяет летчикам иногда засмеяться? Есть ли еще какая-то уверенность? Хотя бы здесь, в этой закрытой и непоколебимой машине боевого полка?
Голос отца зазвучал спокойно и уравновешенно, но Вацлав заметил, что он волнуется.
— Товарищи! Мне шестьдесят семь лет. С двадцати лет я связан с Коммунистической партией Чехословакии. Я не убежден, что мы все делали наилучшим образом, но все это мы делали ради лучшего будущего рабочего класса.
Вацлав вдруг испугался, дойдет ли вообще теперь отец до дому. Как раз сейчас, в эту минуту, он ставит себя в положение тех, на которых обрушиваются «2000 слов»[4].
— …С волнением я слушаю тех, кто говорит о свободе. И не нахожу ответ на вопрос, как можно говорить о свободе и при этом клеветать на Советский Союз, на тот Советский Союз, который нам эту свободу принес… Я слышу разговоры о возрождении и не понимаю. Из тех людей, которых я знал, уже реабилитировано несколько таких, которые не гнушались использовать даже оружие против честных строителей социализма. Я пять лет был в концентрационном лагере, узнал там коммунистов всех стран, узнал и советских людей. Я прошу вас, не разваливайте нашу партию! Давайте сохраним верность заветам Готвальда идти вместе с Советским Союзом…
Речь Якуба была в два раза короче предыдущего редакторского вступления и в пятьдесят раз короче «подготовки» в зимнем саду.
Якуб дойдет до дому. Сегодня по крайней мере. Наверное, потому, что его лицо будет в высшей степени спокойным и чистым, и никому из прохожих не придет в голову, что он прошел мимо человека, который не верит в чехословацкое чудо 1968 года.
Вацлав встал, бесцветным голосом поблагодарил ефрейтора и задумчиво проговорил:
— Если меня кто-нибудь будет искать, я у командира.
До кабинета командира всего двадцать шагов, пятая дверь. По пути он встретил начальника штаба майора Марвана. Они поздоровались, как всегда, взмахом двух пальцев. Только тогда, когда за Марваном закрылись двери, Вацлав остановился и огляделся.
Ему показалось, что в глазах майора он обнаружил незнакомый блеск, который появляется в том случае, когда разговариваешь с собеседником, который тебя не понимает, который не знает твоего языка, одним словом — с иностранцем. До сих пор еще ни одно слово не омрачало взаимоотношений офицеров. Коридоры штабных зданий, очевидно, во всех армиях мира темны. Может, незнакомый отблеск со стен отразился в глазах майора? Но почему только сегодня? Почему не три и не девять лет назад?
Вацлав понял, что его охватила та неуверенность, которая уже в течение нескольких месяцев связывала его и не давала возможности выразить свои мысли.
Он постучал в дверь и вошел.
— Товарищ полковник, на завтра…
— Садись! Как ты расцениваешь то, что опять натворил этот Лихач?
Специально говорит о чем-нибудь другом? Из динамика на зеленом сейфе доносится музыка. Вацлав продолжал стоять.
— Товарищ полковник, я прошу предоставить мне отпуск на завтрашний день.
— Что так вдруг?
— Мне надо поехать к отцу. Как можно быстрее.
Полковник Каркош невозмутимо смотрел на Вацлава. По его взгляду нельзя было определить, о чем он думает. Пальцы полковника играли связкой ключей и дюралюминиевой печатью. Полковник бросил взгляд на голову Вацлава, на поблекший потолок и люстру с матовыми лампочками.
— Садись, Вацлав!
Мысли его порхали, как стрекозы над камышом в поисках подходящего стебелька. В тот момент, когда Вацлав сел, он бросил связку ключей на стекло на своем столе, встал и нервными шагами стал мерить расстояние от стола до окна.
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.