Палец на спуске - [13]

В здание штаба он вошел с черного входа и сразу направился в свой кабинет. Там он просидел в абсолютной тишине минут двадцать. Большинство товарищей из соседних комнат придут только после девяти часов. Вокруг чувствовалась приятная уравновешенность. Послышались скрипучие сонные шаги — это может быть дежурный или его помощник. Только такой бывает их походка после бессонной ночи… Отдаленный возглас без чувства и со странной артикуляцией — это пришел командир, и дежурный подает команду входа: «Встать, смирно!..» Оживленная болтовня, сопровождаемая скрипом песка и камешков под ногами, — это прошла мимо окна группа солдат срочной службы.

В этой спокойной обстановке Вацлаву казалось, что он преувеличивает драматизм своего положения. Он ведь не первый, в чьей герметической кабине раздастся в последний раз: «Взлет разрешаю!» Правда, эта команда в последний раз может прозвучать несколько раньше, чем он ожидает. Чего ему будет недоставать? Он не будет летать, но следующие двадцать лет пройдут в занятиях с выпускниками летного училища. Он станет для них чем-то вроде живого памятника, который еще начинал на «лавочкиных» и «ильюшиных» и даже налетал несколько часов на трофейном «мессершмитте».

Ничего себе утеха! Словно соска малышу! Кислый, недозревший крыжовник.

Вацлаву послышались слова, сказанные его отцом Якубом в то время, когда Вацлав надумал поступать в училище: «Для защиты Родины потребуются самые сильные». Это были первые месяцы после Февраля. «Я хочу делать что-нибудь нужное. Я здоровый и сильный. Эти руки могут сделать столько, что на десятерых хватит!» — говорил сын. А отец отвечал: «Иди!», тихонько проговаривая слова, смысл которых давно уяснил для себя: «Иди, еще долго будут нужны для защиты Родины самые сильные». Он вспоминал о своей винтовке, завернутой в клеенку и спрятанной в сарае под бревнами.

Может, все это тогда было несколько иначе и свой вес имели, очевидно, другие слова. Но Вацлав, хотя прошло двадцать лет, хорошо запомнил этот эпизод. Однако что значат слова, если человек старится и все, что он сделал, подобно опилкам, сыплющимся в грязь из порванного мешка?!

— Я бы тоже согласился. Работы никакой, а денег куры не клюют! — сказал недавно Вацлаву какой-то курортник-тракторист. Это было, когда он урвал себе пять дней отпуска. Никакой зависти, ненависти, злобы. Тракторист приятно улыбался и через пять минут уже играл с Вацлавом в мариаш[3]. С какой стати ему ненавидеть Вацлава? А Вацлав даже был еще благодарен ему за снисходительность, так как на улицах в это время бродили группки людей, у которых вид военной формы вызывал интенсивный прилив желчи и которые уже основательно истрепали свои языки скандированием лозунгов о дармоедах.

В кабинет шумно и без стука вошел ефрейтор Полачек. Он остановился в открытых дверях и начал топтаться на месте.

— Входи и закрой дверь!

— Товарищ подполковник…

— Да закрой же! Кто сегодня летает?

— Первая эскадрилья.

Водитель штабной машины ефрейтор Полачек давно уже пришелся по вкусу Вацлаву за свою бесхитростную дерзость, за способность всегда знать, где что делается, и за то, что чувствовал себя на службе как рыба в воде. Ефрейтор Полачек был для Вацлава своего рода адъютантом и доверенным лицом.

Вацлав кивнул. Свист двигателей на старте и высоко в воздухе был ровным, спокойным. В первой эскадрилье большинство пилотов — недавние выпускники училища…

Потом, однако, он вопросительно посмотрел на ефрейтора. Дело в том, что в этот момент с неба долетели трели, сопровождаемые оглушительными звуковыми разрядами. Это мог быть только капитан Мартинек.

Ефрейтор ударил себя по лбу:

— Все ясно! Облетывает триста двадцатую.

— Да, верно.

Потом Вацлав вытащил из сейфа материалы для подготовки к завтрашнему летному дню. Полеты были намечены на вторую половину дня. В третьей эскадрилье, командиром в которой Вацлав, летают старые асы. В основном на них лежит вся ответственность за охрану государственных границ. Завтра будут проводиться учебные полеты, если, конечно, погода будет летной. После многих часов нахождения в боевой готовности и полетов с ракетами учебные полеты напоминают прогулку. Сегодня и завтра — почти половина из шести отпущенных дней.

У Вацлава вдруг пересохло во рту. Ему казалось; что он умрет от этой жажды, если вот сейчас, сразу, не сядет в самолет. Целых пять дней он уже не сидел в нем! В другое время он бы был счастлив каждой минуте тишины и спокойствия, а сегодня у него возникло такое чувство, будто он напрасно отпустил на волю стаю прекрасных бабочек, которые не скоро возвратятся, так как зима будет долгой.

— Если меня будет кто-нибудь искать, я на стартовом командном пункте, — сказал он ефрейтору Полачеку и то же самое крикнул дежурному, выходя из здания.

«Сесть в самолет просто так, ни с того ни с сего, конечно, невозможно. Побуду хоть на СКП. Там человек может все десять пальцев погрузить в небо и мягкими подушечками на их кончиках прощупывать воздух. Привыкай, что эта вышка будет твоим последним, но верным окном в небо. Его у тебя никто не отнимет. Ни через шесть, ни через тысячу дней».